Читаем без скачивания Ланселот - Уокер Перси

Она усваивала дурные манеры киношников с такой же скоростью, как прежде хорошие аристократические, правда делала это с каким-то внутренним юмором, словно нынешнее перевоплощение вынужденное, и его не следует принимать всерьез. Поразительно, насколько быстро к ней пристали идиотские ужимки всей этой актерской братии. Не прошло и нескольких недель, как она избавилась от техасской напевности речи и начала говорить отчетливо и звонко, точно Рейни Робинетт, которая, как и Джун Эллисон[96] (по утверждению Марлина) была родом из Вашингтон-хайтс;[97] она усвоила даже коронную манеру Рейни жалобно повышать интонацию в конце каждого предложения, за что Мерлину пришлось сделать Марго замечание (она тут же от этого избавилась), усвоила она и тот базарный актерский галдеж, когда изображается фальшивый энтузиазм по поводу столь же фальшивой идеи. Так Джекоби мог без конца говорить, как он переедет в Луизиану, купит ферму и будет разводить лангустов, он вдавался в подробности маркетинга, поставок и сбыта этих ценных беспозвоночных, однако во всем этом присутствовала какая-то рассеянность, словно он сам с удивлением слушал, что он такое несет. Но самое поразительное заключалось в том, что, как ни замечательно она подражала им в жизни, едва включали камеру, она становилась актрисой совсем никудышной.

Я смотрел, как ее освещают сполохи молний, и думал о том, как же сильно я ее любил. «Любил» ее? Или был «влюблен» в нее. Что это означает? Означает, что я жил ради любви. «Жил ради любви». Что это означает? Всего лишь то, что она была моим счастьем, и без нее я счастья был лишен. Как говорится, до встречи с ней я не знал, что такое счастье. Вы замечали, что стоит заговорить о любви, и с языка начинают слетать одни банальности? Тем не менее это правда. Господи, я не могу жить без тебя! Можно ли это выразить как-то иначе? Я был бы вполне доволен отсутствием счастья, если бы не познакомился с ней, — я был, как пещерная рыба без глаз, которая не страдает из-за отсутствия солнца.

Но если я любил ее, почему же тогда обнаружение ее неверности вызвало у меня внезапный укол удовольствия?

Еще до того как мы поженились, она заезжала за мной на работу и забирала с собой. Отказать ей было невозможно.

«Но, Марго, я вымотан до предела» — я, книжный червь, скрипучая развалина, либеральный крот в душном костюмчике, тратящий жизнь на мелкотравчатую науку, чью-то недвижимость и интеграцию школ в округе Фелисьен. Наверное, это я и считал счастьем — охранение поместий белой аристократии от пришлых да помощь неграм.

И вот мы несемся по Ривер-роуд в ее маленьком «мерседесе» за 20 000 долларов — она за рулем, я рядом, весь в пыли от Свода законов Луизианы, я все еще щурюсь, как крот, от яркого октябрьского солнца и вдыхаю аромат разогретой немецкой кожи.

Странно: казалось, она была мужчиной, а я женщиной — так уверенно она верховодила, крутила ручку приемника, по-мужски вела машину, барабанила пальцами по рулю, рывком шла на обгон и резко оглядывалась, меняя полосу движения, прикидывала заранее маршрут и определяла место назначения, тогда как я, растекшись, безучастно сидел рядом, сложив руки на коленях, как большая глуповатая студентка.

Я сказал, что она вела себя, как мужчина, — да, это так, разве что время от времени она склоняла голову, из-под ресниц стреляла в меня глазами и полушутя-полувсерьез поджимала губы, на что не способен ни один мужчина. Или, пытаясь стряхнуть с себя полуденную жару, она могла быстрым движением приподнять с сиденья зад и задрать юбку, обнажая ноги (одеться она могла за тридцать секунд: она рассказывала, как в детстве убегала по субботам в город прямо в школьной форме и переодевалась в уборной на заправочной станции). А я, осоловевший от работы и опьяненный сосновым солнечным кружевом, исподтишка ловил взглядом томную сладость ее сходящихся бедер и думал в этом октябрьском мареве: вот именно там бы и жить, там бы и поселиться.

— Ну? — спрашивала она, въезжая на дамбу, останавливаясь и склоняясь над рулем (как мужчина) — взгляд искоса на меня, бусинки пота поблескивают над верхней губой.

Ага! Припарковалась. Что дальше? Я чувствую, как по моим ногам бегут мурашки. Интересно, думаю я, — когда за рулем мужчина, женщины то же самое чувствуют? Гм. Ну, припарковались уже. Что дальше?

— Знаешь, ты на кого похож? — спрашивает она.

— Нет. На кого?

— На бесстыжего Стерлинга Хейдена.

— А кто это?

— Стерлинг Хейден? У него бар в Макао, и в таком же костюмчике ходит.

— Это хорошо или плохо?

Октябрь стоял прекрасный. Знаешь, я тогда сделал одно из величайших открытий в жизни. Оно простое, проще некуда, но вплоть до нынешнего дня я не знаю, то ли я последний, кто его сделал, то ли единственный. Я самый глупый или самый счастливый? Суть его в следующем: есть жизнь и есть радость жизни, и она не имеет ничего общего ни с нашими студенческими безумными влюбленностями, ни с моей безумной романтической любовью к Люси. Нет, все гораздо проще. Просто существует такая штука, как прекрасный день, чтобы в него окунуться, выйдя из дому, дорога, чтобы по ней ехать, еда, чтобы есть, когда голоден, и вино, чтобы пить, когда хочешь, но главное — девяносто девять процентов прелести жизни, нет вся, вся ее прелесть — это женщина, чтобы ее любить.

А что еще есть в этой жизни, дорогой Парсифаль, кроме любви, октябрьского дня, откоса дамбы и теплых губ этой кавалерствующей дамы, этого странного лежащего рядом существа, в котором за рулем преобладает мужчина и которое, стоит поцеловать, тут же становится женщиной, так что ты ощущаешь всю эту сладкую гибкость шеи, какой никогда не будет ни у одного мужчины, и сразу все ее тело, весь его завораживающий объем поворачивается ко мне, приветствует меня и приглашает.

Да, тогда она любила меня. Откуда я знаю? Потому что тогда я наконец вышел из своего ступора, вспомнил, что такое ухаживание, и начал ухаживать за ней. Влюбленный, я мчался в Новый Орлеан, чтобы вытащить ее с собрания «Колониальных Дам» (по какой-то причине она непременно желала быть в числе этих «Дам», и черт меня подери, если она не сподвигла меня на то, чтобы съездить в Южную Каролину, отыскать и сфотографировать могилу единственного из ее предков, кто был англосаксом и протестантом, — нет, не Рейлли, никаких Рейлли не было на той войне, а какой-то Джонсон, рядовой Аарон Джонсон, убитый в сражении при Коупенсе). И вот я вхожу в бальный зал и иду по проходу, выискивая ее в толпе, состоящей из двух тысяч лилейно-белых «Дам», которые слушают выступление другой «Дамы», разглагольствующей о сохранении американских идеалов и тому подобном, и, наконец, углядев Марго, я повелительным кивком приглашаю ее выйти, она выходит испуганная: «Кто-то умер?», а потом хлопает от радости в ладоши, обнимает и целует меня: «Как я рада тебя видеть! Ты приехал за мной? Чтобы забрать меня?»

Был «влюблен» означает, что при виде нее билось сердце. Хотелось хлопать в ладоши. Почему она, почему не другая женщина? У нее были два глаза, нос, рот и ноги, как у миллиарда других женщин, как у миллиона других красивых женщин, но для меня она была бесценным сокровищем. Какой бы ни была тогда красавицей Элизабет Тейлор, она могла пройти мимо, и я бы не обратил на нее внимания. Мое чувство было почти религиозным. Вещи Марго казались мне святыми реликвиями. Дом, где она жила с Тексом в районе Садов, стал для меня святилищем — я мог до бесконечности кружить по ее кварталу, и каждый раз при виде их дома у меня по ногам пробегала дрожь — это был Тадж-Махал,[98] из которого вышла ко мне принцесса.

Возможно ли, чтобы человек испытал такое счастье однажды и потом испытывал его много дней? Это просто. Мы садились в машину и ехали до тех пор, пока не находили какое-нибудь приятное местечко — лужок у дороги в Натчез, пляжик поодаль от дамбы. Выходили из машины и шли до тех пор, пока на нас не наваливалась усталость, тогда мы садились, пили, ели и целовались, целовались!

Между прочим, представь: в первый раз инициатором была она. Нет, это было не в первый раз — во второй. Первый раз был тогда, когда я увидел ее босую и грязную в Бель-Айле, залез ей под кринолин, и пошло-поехало.

А в тот день мы наелись лангустов со стручками окры, выпили две бутылки вина, были сыты и в полном счастье неслись в октябрьских сумерках по Ривер-роуд, и я раздумывал, где бы нам подыскать местечко на каком-нибудь лугу. А она вдруг и говорит, этак попросту: «Давай переспим». Я тяжело сглотнул и чуть было не ругнулся от неожиданности — это в мои-то тридцать пять! Нынешние восемнадцатилетние подняли бы меня на смех. Да, и в то же время я вижу, что нынешние мальчики не так уж счастливы со своими девчонками, по крайней мере, не так, как был счастлив я. «Ты место какое-нибудь знаешь?» — спросила она. К счастью, я знал: в Асфоделе, в низинке рядом с трассой, был маленький туристский коттедж. Когда мы заполняли квитанции, руки у меня тряслись. Она разделась, даже не потрудившись выключить свет (так же быстро, как на автозаправке в техасской Одессе: вжик, вжик — голая!). Обнаженная, она остановилась перед зеркалом, запустив руки в волосы, — одна нога согнута, зад чуть сдвинут в сторону. Потом она повернулась ко мне, сунула руки под пиджак и игриво прихватила меня за бока. Господи! Неужто женщина может быть столь прекрасной?! Она была пиршеством. Хотелось съесть ее всю, всю попробовать на язык. Это я тоже сделал.