Читаем без скачивания «Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Показательно, что сами ревизионисты всячески подчёркивают «научность» своих исследований, желание отказаться от любых идеологических и политических стереотипов, стремление опираться на многократно проверенные данные. Типичной в этом плане представляется работа одного из самых известных ревизионистов Ю. Графа «Великая ложь XX века, или Миф о Холокосте». В ней практически отсутствует публицистическая составляющая, на первый план выходит исследовательский аспект. Большой раздел книги носит характерное название «Технические и естественно-научные факты, доказывающие, что показания свидетелей были ложными», содержание его состоит в критическом анализе основных свидетельств о работе газовых камер «лагерей смерти». Автор подробно рассматривает технические стороны организации предполагаемых массовых убийств: от размеров крематория в Освенциме, особенностей состава газа Циклон-Б, до вопроса о способах вентиляции газовых камер. Опровержение мифа о Холокосте построено на использовании технической аргументации, апелляции к здравому смыслу: «Идея же собрать евреев из всей Европы в “лагеря смерти” и там травить газом не могла прийти в голову даже самому извращённому, заумному “бюрократу смерти”. Заумными, с невероятными способностями должны были быть нацистские убийцы, если они взялись в рекордно короткие сроки уничтожить миллионы людей, да так, что и не осталось ни малейшего следа»{229}. Для простейшего же решения «еврейской проблемы», как считает автор, «Можно было использовать обычный газогенератор, который работает на дровах и даёт 32 процента окиси углерода, что способно убить человека в считанные минуты. Не было бы проблемы безопасности, а метод убийства сколь прост, столь же и дешев»{230}. Как мы видим, аргументация ревизиониста строится исключительно на технических, экономических фактах, она подчёркнуто неэмоциональна.

Как раз в чрезмерной «эмоциональности», скрывающей отсутствие какой-либо объективной фактологической базы, ревизионисты упрекают «ортодоксальных историков». В своём выступлении «Американский профессорский класс и ревизионизм» на Тегеранской конференции по проблеме Холокоста американский ревизионист Б. Смит подробно рассматривает вопрос о причинах неприятия ревизионизма представителями американского интеллектуального сообщества. Среди главных причин называется именно «эмоциональная зацикленность» на идее Холокоста. Это подразумевает изначальное отторжение основных аргументов ревизионизма, какими бы научными доводами и аргументами они не подкреплялись. В качестве примера Смит приводит реакцию профессора П. Хейеса на публикацию в студенческой газете ревизионистского текста. «Профессор Хейес тем не менее не адресовал нам никаких своих взглядов, касающихся существа нашей публикации. Он проигнорировал опубликованный текст в скромной колонке “Только послушайте” в студенческой газете, обвинив меня в “манипулировании”, “обмане”, “искажении”, “невежестве”, “запугивании”, “неприличии”, “мошенничестве”, “двуличии”, “предвзятости”, “безвкусии”, “запугивании” подобных ему академиков»{231}. Подобное обращение к эмоциональным эпитетам скрывает стремление сделать тему Холокоста табуированной, вывести её из области не только потенциальной критики, но и просто беспристрастного разговора. Основанием же понимания навязываемого иррационализма служит «теория заговора», вскрывающая «двойное дно» истерии вокруг Холокоста: «Будучи не в состоянии обсуждать тему Холокоста используя рациональный словарь, профессорский класс одинаково не в состоянии объяснить американцам и ценность союза США с Израилем»{232}. Таким образом, борьба ревизионистов за научность вполне органично сопрягается с конспирологическим мышлением. Ценность этого примера заключается в том, что сами ревизионисты достаточно опосредованно обращаются к «теории заговора», без которой их построения всё-таки теряют фундаментальность.

Адекватные примеры сопряжённости «теории заговора» с научной сферой мы можем найти и в отечественной конспирологии. Так, Ю. М. Иванов, автор работы «Евреи в русской истории», в начале исследования обращается не к вопросам, связанным с особенностью бытования евреев в России, а к анализу проблем, имеющих научное, общетеоретическое значение. Речь идёт о таких базовых, фундаментальных положениях, как теория относительности, концепция трёхмерности пространства, теория большого взрыва. Приводится ряд возражений в отношении названных теорий и концепций, в частности, касающихся вопроса о трёхмерности пространства: «Нет ровно никаких причин нашему пространству оказаться в каком-то особом, привилегированном положении, и оно абсолютно не обязано в этом краю Галактики быть целочисленным, трёхмерным, поскольку Природа вообще избегает целочисленности. Это мы, по убогости своего логического фундамента, придумали такую математику с её известным натуральным рядом чисел, который сам по себе представляет собой не более чем один из возможных вариантов в море бесконечных случаев…»{233}Позволим себе прервать довольно длинное авторское рассуждение, последовательно развенчивающее названные основы современной точной науки. Безусловно, авторские возражения достаточно наивны и позволяют говорить о дилетантском уровне познания. Но дилетантском научном уровне, учитывая многоступенчатость науки как социокультрного образования.

Ю. М. Иванов заявляет о необходимости защиты науки, оказавшейся орудием тайного еврейского диктата. К примеру, названная концепция «большого взрыва» утверждается в науке как развитие положений «теории относительности», появление и всемирная популяризация которой не имеет ничего общего с наукой: «Основываясь на неправильных положениях теории относительности, брат по крови Фридман, в 1922 году выпускает в свет ложную модель взрывающейся Вселенной. Видимо, это самая большая сказка в Истории Земли. Его дружно поддерживают другие евреи, которые мёртвой хваткой вцепились в центральные места в науке отнюдь не для движения самой науки, а для защиты всех еврейских идей, а также недопущения идей действительно научных»{234}. В этом отношении слова А. И. Фурсова и Ю. М. Иванова приобретают внутреннюю концептуальную целостность. Просто А. И. Фурсов избегает конспирологической лексики и конкретности, оставаясь целиком в рамках научного языка, хотя внутренняя корреляция позиций несомненна. Единственное с чем мы можем согласиться из «списка обвинений» в адрес конспирологии, имеет отношение к фактору субъективности. Но, говоря о значении субъективности в «теории заговора», мы должны иметь в виду не инкриминируемую крайнюю предвзятость в конспирологических построениях, а особое отношение между субъектом конспирологии и тем, что составляет саму конспирологию, её содержательный и методологический базис. В следующей части нашей работы мы коснёмся анализа субъекта в конспирологическом пространстве, не равного, разумеется, понятию «субъективности».

В контексте создания конспирологической схемы важное место отводится самому конспирологу. Так, говоря о путях разоблачения заговора, Р. Эпперсон указывает на три возможных типа конспирологов. «Один из участников заговора порывает с ними, раскрывает своё участие. Это требует от человека исключительного мужества, и подобный тип разоблачений крайне редок. Вторая группа разоблачителей — это люди, которые неосознанно участвовали в заговорщическом планировании события, но осознали это впоследствии»{235}. Признавая храбрость и мужество представителей первых и вторых типов, Эпперсон выделяет и третий тип разоблачителя, трактуя его как некий идеал для конспиролога: «Третий метод раскрытия заговора состоит в обнажении заговорщеческих замыслов в событиях прошлого»{236}.

Из данного положения следует важный методологический вывод: ценность и достоверность конспирологического анализа основывается на объективном характере исследования. Конспиролог должен соблюдать дистанцию между собой как субъектом и предметом своего изучения. Поэтому достаточно типичным явлением служит манифестация конспирологом беспристрастности своей позиции. Н. Хаггер, один из современных конспирологических авторов, следующим образом определяет свою исследовательскую позицию: «Я отбирал источники, предъявляя к ним определённые требования. Мне нужно было, чтобы в них доказательства собирались годами, если не десятилетиями, чтобы они были результатом серьёзной исследовательской работы, чтобы в них соблюдался определённый баланс и чтобы по возможности они были непредвзятыми. Я убеждён, что люди, проведшие долгие годы за исследованиями, очень часто поддаются негодованию и даже ярости»{237}.

Мы можем говорить об устойчивой модели, согласно которой возникают и функционируют конспирологические сочинения. Естественно, что в первую очередь речь идёт о классических текстах «теории заговора», получивших более или менее значительный общественный резонанс и поэтому оказавших существенное воздействие на последующие поколения конспирологических авторов[13]. Согласно этой модели, написание и публикация конспирологического труда сопряжены с множеством препятствий и трудностей. Во-первых, автор-конспиролог, открывший для себя прежде неизвестную реальность, сотканную из заговоров и действий всесильных «тайных обществ», в результате обретения знания теряет привычные связи с социальной действительностью. Он зачастую становится объектом преследования со стороны тех «тёмных начал», о которых и пишет. Примером тому, помимо «Протоколов», может служить такой широко известный текст как «Спор о Сионе» Д. Рида. А. Бенсон — автор предисловия к русскому изданию книги, заостряет внимание на проблемах, преследовавших конспирологического исследователя во время подготовки и написания труда. «Сразу же после 1951 г., в котором появилась его книга “Далеко и широко”, с блестящим анализом истории США в контексте всего происходившего в Европе в области мировой политики, труды Дугласа Рида исчезли из книготорговли, двери издательств перед ним закрылись, а уже опубликованные им книги стали изыматься из библиотек или же оказывались “потерянными”, не получив замены»{238}. Примечательно, что силы, преследующие автора, как правило, не персонифицируются, конкретные лица остаются за рамками повествования. Сравним с озвученным отзывом о Д. Риде слова, сказанные о другом авторе, — известном советском историческом писателе В. Д. Иванове. Драматические перипетии жизни создателя романов «Желтый металл», «Русь изначальная» почти полностью совпадают с судьбой англоязычного конспиролога. «Попытки переизданий блокировались. Телевизионная экранизация в 1970-е также натолкнулась на глухую стену враждебного молчания. “Русь изначальная” и др. произведения Иванова все последующие годы, вплоть до его кончины, вычёркивались из издательских планов чьими-то недобрыми руками, что привело писателя на грань нищеты»{239}.