Читаем без скачивания Арена - Никки Каллен

Марианна… От нее было письмо. Она писала — причем в очередной раз, — что мать разрушила ее жизнь, разрушила ее жизнь и жизнь Макса, ее брата, нежного и утонченного, как старые черно-белые европейские порнофильмы; а теперь разрушает жизнь этого Макса… Евгения сама не поняла, почему это письмо так расстроило ее, как скрипку, — теперь ни одной верной ноты; ей захотелось позвонить Марианне, закричать в трубку: «Я разрушаю? А где ты была все это время? Тебя нет в твоей жизни? И Макс тоже за свою жизнь не отвечал? Безответственная маленькая шалава, тебя нет, есть только твои письма, ядовитые, как перстень Борджиа…» Но потом передумала: Марианна того не стоит; она никогда ничего не стоила, ни гроша, ни слезинки, она была только красивой — кукла, мечтательница; сусальное золото; не то что ее сын Макс и ее парень, настоящие Дюран де Моранжа, хотя не они… Он тоже писал иногда Евгении — настоящие письма, Евгения радовалась им, как от возлюбленного, смеялась над собой: просто Абеляр и Элоиза; но все равно радовалась; он спрашивал о Максе, как у того дела, и Евгения отвечала — скуповато, но по делу: весит столько-то, переболел корью — это когда Макс был совсем маленьким; потом писала об оценках, о том, что он умеет прекрасно готовить, много читает и пишет и катается на велосипеде, читая при этом и выписывая восьмерки, и не падает; Евгения знала, что Артуру это понравится… Звонить Марианне она не стала, но поняла, что устала — и вправду быть ответственной, и заперлась в своей комнате — вернее, в трех: в спальне, будуаре, ванной; ела, что готовил Макс, носила пеньюары, один другого роскошнее и откровеннее, и вечерние платья из последних европейских коллекций, Вествуд, Маккуин, и знала, что выглядит великолепно; и читала журналы, играла сама с собой в карты, слушала пластинки, вышивала, вязала, спала и разговаривала все время с Богом, объясняла Ему свои мотивы. И была абсолютно счастлива. Только за Макса переживала — что он одинок, «надо бы ему друга, — просила она Бога, — а то он с ума сойдет. Артур мне этого не простит. Марианне-то все равно, она сама с ума сошла…»

В день своего пятнадцатилетия Макс получил от бабушки красивый блокнот — тяжелый, толстый, размером с семейную Библию, в кожаном переплете, с пожелтевшими страницами, с позолоченными уголками и замочком. «Мои опыты» — было вытиснено золотом на обложке, на старофранцузском; такая идеально стилизованная вещь, совершенная, как стеклянные шары с мельницей, домиком-шале и снегом внутри или музыка для фильма ужасов; бабушка положила подарок вечером на поднос с грязной посудой; «Спасибо, просто супер», — написал Макс в записке, оставил ее рядом с тарелочкой с тостами, зная, что бабушка не одобрит это «просто супер», надо было написать «Великолепно» или хотя бы «Как ты угадала?» — но он впервые проспал школу и страшно торопился: на втором уроке была контрольная по математике. Он успел как раз на конец первого — латынь; учитель вышел из класса, Макс тут же извинился, не поднимая глаз; учитель даже испугался; он был молодой, родом из городка, выучился в столичном университете, но вернулся: здесь по соседству осталась любимая с детства девушка; они поженились, он пошел преподавать в школу; и, конечно, как и весь городок, трепетал перед фамилией де Моранжа. Никогда в их стране не было феодалов и вассалов, но их городок словно заколдовали: везде цивилизация. Интернет, сотовая связь, сто кабельных каналов, а у них — замок на вершине горы, и в нем два человека всего: мальчик с прозрачными серыми глазами, и сам хрупкий, прозрачный, будто и не жилец на свете, и его бабушка; про нее рассказывают истории до сих пор, яркие, сочные, как августовские овощи, своя Екатерина Вторая; но эти двое держат в страхе, уважении, трепете весь город — вампиры, Хранители голубей. «Ничего страшного, Макс, перепишешь тему у кого-нибудь», — и побежал в ужасе в учительскую; Макс впервые с ним сам заговорил, и он рассмотрел Макса вблизи: худые скулы, резко очерченные, как на старинных испанских портретах; волосы еле-еле живые, серебристые и золотистые одновременно, без цвета, как вода; синяки под глазами; и вообще, кожа тонкая, прозрачная, как мокрая бумага, сосуды сквозь нее — как многоцветная ткань; ресницы и брови прорисованы тонко, будто китайской шелковой кисточкой. Макс вошел в класс; народ кидался ластиками, кто-то списывал, парта Макса — пустая, на нее даже куртки никто не кинул, а парта перед Максовой была завалена вещами: на лавке лежал пиджак, темно-коричневый, замшевый, потертый на локтях, с портретом Че Гевары на спине и капюшоном, и валялся рюкзак, тоже потрепанный, потасканный, из брезента, а на столе лежала только одна книга — с закладкой. Макс схватил ее и увидел имя автора: «Кайл Маклахлан»; сердце его заколотилось бешено, кровь прилипла к лицу, если бы кто глянул на него — подумал, что он сейчас потеряет сознание, срочно расстегнуть воротник, открыть окно… Макс оглянулся, но никто не смотрел на него; его научились не замечать, и он научился этому — как в магазине: «меня здесь нет, я дерево»; такое растущее посреди класса дерево — чудо с плодами цвета лунного света; и взял книгу: она была толстая, в суперобложке, черной, скользкой, блестящей; будто немецкий готический роман; так и есть — Макс знал, знал, что у Маклахлана есть что-то еще: «По ту сторону полей», «Любовь и немного дерьма» и третья повесть — «Замороженный», которую он не читал; и Макс медленно сел за чужую парту, рядом с чужими рюкзаком и пиджаком, и начал читать. О парне по имени Кай, как у него умерла жена, Венера, и остался ребенок — мальчик по имени Руди; и Кай все никак не может заплакать, ходит, ходит по городу, в котором собирается первый снег…

— Ты читаешь мою книгу, Дюран, — сказали ему в ухо; на Макса упала тень, будто и в этом мире собрался снег, и в коридоре прозвенел звонок. Обладатель голоса оказался высоким синеглазым парнем, сложенным словно бог, словно сын бога, наместник его на земле; черные волосы, длинные, почти до плеч, слегка завивались на кончиках, будто лепестки нервных синих садовых цветов, за которыми только уход и уход, а цветут раз в году — в самое сердце лета; никаких прыщей, нескладности, всего этого подросткового; парень был само совершенство, как все те, из-за кого в древности шла война, а в Средние века — турниры. Его лицо выглядело словно киномонтаж — Элвис и Байрон, Джон Тейлор из Duran Duran и ангел со средневекового «Благовещения»; Макс вспомнил, кто этот парень: мальчик, который сказал, что Бога не слышно из-за радио и телевизора; у него было странное имя — Снег Рафаэль.

— Я ужасно люблю Маклахлана, — услышал Макс свой голос со стороны, спокойный и бесцветный, будто его не напугаешь самым красивым парнем на земле, — а «Замороженного» не читал. Дашь?

— Я сам пока читаю. Ну ладно, дам, только не насовсем; мне ее брат Оливер прислал, он младше меня, но умнее, уехал учиться на актера в столицу; обожает читать; у него дар находить книги: он обещал найти и нашел. Там даже автограф самого Маклахлана. Оливер его видел, представляешь? — Снег открыл книгу на первой странице, показал Максу: там была кривая загогулина с кляксой на хвосте, словно писали старинными чернилами и пером гусиным тупым; тут в класс зашел учитель математики — Макс его не очень любил; бабушка знала все про всех в городке и как-то рассказала за чаем, что у учителя было четыре жены, он не мог иметь детей, учитель, это открывалось, естественно, в конце концов, и жены уходили от него; Максу было и жалко учителя, и немного противно — знать о человеке грустное, жалостливое, интимное, к тому же, как католик, он не одобрял несколько браков. Сейчас учитель его расстроил: он не мог дальше говорить со Снегом, надо было слушать свой вариант и писать контрольную, а потом, после урока, магия разговора наверняка пропадет — Снег убежит с другим народом, он весьма популярен, зачем ему Макс Дюран, загадочный и маленький пришелец… Но Снег неожиданно подхватил свои вещи и сел за парту Макса, прошептал: «ничего? Петер заболел, мой сосед, урод, который всех колотит, помнишь? нет? э, да ты, как я и думал, не от мира сего»; они уткнулись в тетради, над своим вариантом Снег сразу же завздыхал, запустил тонкие, длинные, совершенные, как фреска Микеланджело, пальцы в черные волосы, задергал их, будто это могло стимулировать работу мозга; Макс взял его тетрадь, посмотрел, посчитал все в считаные секунды на черновике, придвинул ему решение, Снег ошеломленно переписал; Макс решил свое, сделал пару прилежных ошибок; тетради они сдали первыми; учитель успел их проверить к концу урока, объявил: «Рафаэлю пять, можешь ведь, Снег; а у вас, Макс, твердая четверка»; Макс кивнул; его все называли на «вы», он даже не замечал, и все не замечали — так и должно быть, а как еще; прозвенел звонок, все забегали, закричали. Макс и Снег остались за партой.

— Зачем ты делаешь ошибки? — спросил Рафаэль.

— Чтобы не напоминать лишний раз отличной оценкой, что я есть, — ответил Макс, — помнят ведь про отличников и двоечников, а хорошисты никому не нужны, — и Снег понял. Рассказал про Маклахлана дальше: что тот курит, не переставая, умирает от рака легких, такой молодой, и что он написал рассказ «Любовь и немного дерьма» про реальную девушку; реальная девушка, одноклассница, его так мучила — выбрасывала цветы в окно, потом бежала за ними и плакала, что они умерли, заставляла ухаживать за другими девчонками и прочее; абсолютно реальная история, реальная любовь; девушка разозлилась на Кайла за то, что он ее так ославил классным рассказом, и убежала на край земли, и Кайл, до сих пор безнадежно в нее влюбленный, ищет ее по всему свету; они сидели и болтали, а мир словно остановился в движении, словно фея в голубом сказала «крекс-пекс», махнула палочкой — и все застыли, будто попали в штиль, в желе; Макс и Снег могли трогать их за носы, грабить банки… Они сидели вместе до конца дня — оба были потрясены внезапно начавшейся дружбой; Макс до сего дня совершенно не замечал одноклассников — знал только, после какой фамилии прозвучит его, чтобы ответить: «здесь»; а вот Снег любил наблюдать за Максом: Макс его околдовывал, будто девочка, будто знаменитый актер, странная история, странная книга; никто с ним никогда не разговаривал не потому, что боялись, а из-за сверхъестественного, бессознательного чувства, и даже Петер — бивший всех за то, что его бил дома отец, который пил и не верил из-за спиртного в Бога, — не трогал Макса, «он такой хрупкий, кажется, что сразу разобьется, рассыплется, и я буду проклят», — сказал Петер однажды Снегу, перечисляя свои победы и поражения; вот Снега Петер не жалел: несмотря на всю его красу, за школьную соседо-по-партную жизнь нос ему расквашивал каждую среду стабильно. Снег лихорадочно ломал голову, как бы спросить Макса обо всем, что слышал в городке: о бабушке — правда ли, что она заперлась и молится все дни Богу, носит власяницу и вериги; правда ли, что в замке полно призраков, они спокойно приходят и садятся за общий стол в кухне, и сначала и не скажешь, что это призрак — просто человек в старинной одежде; правда ли, что он сын родных брата и сестры; и вообще, как это — жить в замке на вершине горы? Но день закончился, Макс взял свою куртку — короткую, с британским флагом, швами наружу, с широким капюшоном, закрывавшим полностью лицо; сказал: «ну, пока, спасибо за книжку», — Снег не мог отказать своему феодалу, тем более у Макса сегодня день рождения, и Снег знал об этом, потому что однажды залез в журнал классного руководителя, где стояли пометки о днях рождения, о том, приходят ли родители на родительские собрания или нет, о том, какой религии кто придерживается, если это важно… И ушел. «Ну, пока», — сказал Снег и почувствовал боль в груди и в голове, словно при простуде, и впал в отчаяние. Опять он одинок.