Читаем без скачивания Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей - Салман Рушди

Он воспринимал ее монологи, как любители музыки воспринимают любимые песни: эти речи превратились в своего рода музыкальный аккомпанемент его жизни. Теперь его дни окутывала тишина, зато ночи, по крайней мере иногда, все еще набухали ее речами. Но теперь он проснулся, и над ним склонялась женщина, и это была еще одна немыслимая вещь наряду с тем немыслимым, что уже вторглось в его жизнь, пожалуй, даже более немыслимое – ее тело он узнал бы всегда, пусть и в темноте. Начинается безумие, успел подумать он, должно быть, жизнь подошла к концу, и в хаосе последних мгновений ему дарован напоследок этот образ.

Элла? – спросил он.

Да, – донесся ответ. – И да, и нет.

Он включил свет и выпрыгнул – если не из кожи, то из кровати. Из позиции лежа навзничь в четырех дюймах над матрасом. Одеяло отлетело в сторону. Увидев перед собой мутировавшую Дунью, точную копию Эллы Эльфенбайн Манесес, он затрепетал от глубочайшего страха и от предчувствия небывалой радости.

Они смотрели друг на друга и наглядеться не могли. Оба видели перед собой реинкарнацию, оба влюблялись в подставное лицо и сами были не оригиналами, но копиями, отзвуком той или того, кто был навеки утрачен другим. С самого начала каждый сознавал, что другой – подделка, и подавлял в себе это знание, хотя бы на какое-то время старался его подавить. Мы живем в эпоху пост-пост и привыкли видеть в себе не первопричину, а последствие.

– Моя жена умерла, – сказал мистер Джеронимо, – а поскольку призраков не существует, меня либо преследуют галлюцинации – либо это жестокий розыгрыш.

– Мертвые не ходят среди людей, это правда, – ответила Дунья, – но чудеса все же случаются.

– Сначала левитация, – сказал он, – теперь и до воскрешения дошло?

– Что касается левитации, – кокетливо ответила Дунья, поднимаясь ближе к нему, отчего мистер Джеронимо испустил громкий старомодный вздох изумления, – в эту игру можно играть вдвоем. А насчет воскрешения… нет, это не совсем оно.

Он из последних сил цеплялся за веру в реальность реального, предпочитая считать свое состояние необычным, а не признаком всеобщего хаоса. Волшебное дитя, демонстрируемое по телевидению, поначалу его ободрило, а потом усугубило душевную тревогу, и он постарался изгнать из своих мыслей Малютку Бурю. Перестал слушать новости. Если и были сообщения о новых ирреальных явлениях, он о них знать не желал. Остаться в уединении, быть исключительным случаем – это казалось ему лучше иной альтернативы. Если смириться с тем, что он один был или сделался фриком, отклонением от нормы, то у него оставалась возможность определять весь прочий известный ему мир, город, страну, планету по известным принципам или по убедительным гипотезам постэйнштейновской науки, и это опять-таки позволяло мечтать о собственном возвращении в утраченное и столь желанное состояние. Отклонения случаются и в самых совершенных системах. Глюк можно исправить, перезагрузить программу, почистить.

Но теперь, столкнувшись с восставшей из мертвых Эллой, он лишился последнего клочка надежды, последнего клочка нормальности, как он это понимал, потому что вот она, Элла, и она говорит, что на самом деле она – Дунья, принцесса джиннов, принявшая облик его жены, чтобы ему понравиться, так она говорит, но, может быть, настоящая цель – обмануть его, соблазнить, уничтожить, как сирены губили моряков, или Цирцея губила, или иная вымышленная чаровница. Вот она, Элладунья, Дуньелла, прелестным голосом его прелестной жены рассказывает ему дивные сказки о существовании джиннов, светлых и темных, о феях и ифритах, о Волшебной стране с невероятным сексом, о метаморфах и шептунах и том, как были сломаны печати и разверзлись щели в реальности, о первой кротовой норе, раскрывшейся в Квинсе (теперь их стало больше, они повсюду), о нашествии темных джиннов и о последствиях их появления на Земле. Он был скептиком, атеистом, от таких рассказов у него замутило в брюхе, а мозг словно вспенился. Я теряю разум, сказал он себе. Он уже не знал, что и думать, как думать.

– Волшебный мир реален, – попыталась она его успокоить, слыша его внутреннее смятение. – Но из этого вовсе не следует, что существует и Бог. В этом отношении я такой же скептик, как и ты.

Она все еще оставалась в его комнате, никуда не делась, парила в воздухе рядом с ним, можно дотянуться и потрогать. Он потрогал прежде всего, чтобы удостовериться, сможет ли он ее коснуться: какая-то часть его мозга ожидала, что рука так и пройдет насквозь. Ее черную облегающую майку он вообще-то узнал, черная майка и штаны с накладными карманами, словно у военного фотографа, волосы собраны в высокий хвост, и знакомые худые руки с обнаженными мышцами, с оливковой кожей. Эллу часто спрашивали, не из Ливана ли она родом. Кончиками пальцев он коснулся ее руки, ощутил теплую кожу, такую знакомую кожу Эллы. Она двинулась ему навстречу, и он не смог устоять. Он чувствовал, как слезы текут по лицу. Он держал ее в своих объятиях, и она позволяла. Обеими руками он обхватил ее лицо, но вдруг, невыносимо, все стало не так. Ее подбородок – но неправильно вытянут. Ты не она, сказал он. Кем бы или чем бы ты ни была, но ты не она. Вслушавшись — не в слова, в то, что за словами, – она быстро внесла коррективы. Попробуй снова, предложила она. Да, сказал он, нежно обхватил ладонью ее нижнюю челюсть. Да, так хорошо.

В начале каждой любви влюбленные заключают тайный договор с самим или самой собой: решается не замечать то, что не устраивает в другом, ради того, что в нем радует. Любовь – это весна, она приходит после зимы, исцеляя раны, которые лишенный любви мороз наносит жизни. Когда в душе зарождается тепло, все несовершенства любимой – ничто, меньше, чем ничто, и этот тайный договор с самим собой подписывается без колебаний. Голос сомнений стихает. Позднее, когда любовь потускнеет, этот тайный договор покажется глупостью, но пусть так, это необходимая глупость, проистекающая из веры влюбленного в красоту, то есть в возможность невозможного – истинной любви.

Этот мужчина шестидесяти с лишним лет, оторванный от земли, служившей ему источником пропитания, разлученный ударом молнии с единственной женщиной, которую он любил, и принцесса иного мира, хранившая в своем сердце воспоминание о давней, многовековой утрате – там, далеко, по ту сторону океана, – оба страдали, жили той особой мукой, что рождается из утраченной или погибшей любви. И здесь, в сумрачной подвальной спальне дома под названием «Багдад», они заключили соглашение, каждый сам с собой и оба друг с другом, возобновить две любви, давно уже поглощенные смертью. Она сняла одежду с тела его возлюбленной жены, и он предпочел не замечать, как голос Дуньи отличается от голоса Эллы, как отличаются ее манеры, не видеть, что ей недостает многих общих воспоминаний, которыми укрепляется взаимность в паре. Она была искуснейшей слушательницей и изо всех сил старалась сделаться той женщиной, которую он хотел в ней увидеть, но чтобы все выслушать, требуется немало времени и труда, это во-первых, а во-вторых, принцесса джинний всегда предпочтет, чтобы любили ее саму, и желание быть любимой в образе Дуньи мешало ее попыткам в совершенстве воплотить умершую женщину, и оттого подобие оказалось не столь идеальным, как могло бы. Когда же она глядела на Джеронимо Манесеса, да, ее привлекало сильное, худощавое тело старика, но тот, кого она любила прежде, был Ум и только Ум.

– Разбираешься ли ты в философии? – спросила она наконец.

Он рассказал ей о Госпоже Философе и ее шопенгауэрско-ницшеанском пессимизме. Когда он назвал имя ее усадьбы – Ла-Инкоэренца – Дунья резко втянула в себя воздух, припомнив ту битву книг, что состоялась много веков назад между Газали и Ибн Рушдом, «Непоследовательность философов» против «Непоследовательности непоследовательности». А вот уже и третья непоследовательность. В этом совпадении Дунья углядела руку судьбы – кисмет, она же карма. Имя-предвестие: в именах сокрыта наша участь.

Рассказал ей Джеронимо Манесес и притчу Голубого Жасмина о пессимизме Уньяза.

– В данный момент, в нынешнем моем состоянии, – произнес он, удивляясь, как слетает с его губ одно из присловий Александры Фаринья, – не говоря уж о состоянии планеты в целом, трудно отрешиться от трагического представления о жизни.

Неплохой ответ, подумала Дунья. Ответ мыслящего человека. С этим можно иметь дело.

– Понимаю, – посочувствовала она, – но так было, пока ты не повстречал волшебную принцессу.

Время остановилось. Мистер Джеронимо перенесся в полное напряжения зачарованное место, которое было и его подвальной спальней, и той же спальней, превратившейся в пропитанное дымом любовное логово джиннии, место, где часы не тикают, секундная стрелка не двигается, не меняются цифры на электронном циферблате. Он не сумел бы определить, минуты ли длилось безвременное время этого любовного акта, или недели, или месяцы. С тех пор как он оторвался от земли, мистер Джеронимо вынужден был постепенно отказаться почти от всего, что, как ему казалось, он понимал в природе вещей, а теперь его избавили и от последних остатков тех прежних представлений. Вот после долгой разлуки женское тело, которое и принадлежало, и не принадлежало его жене. Так много лет прошло, что сенсорная память о плоти Эллы ослабла, и хотя ему было стыдно в этом признаться, более свежие воспоминания об Александре Фаринья смешались с тем, что запомнилось ему о совокуплениях с женой. А теперь еще одно ощущение на смену тем, небывалое, которое он договорился с самим собой принимать за ощущение Эллы Эльфенбайн, движущейся под ним, словно мягкая и теплая волна, – он, никогда не веривший в реинкарнацию и прочее мумбо-юмбо, пал беспомощно в объятия волшебной принцессы и погрузился в океан любви, где все могло стать правдой, если так это назовешь, все было истиной, что шептала ему чаровница, и в полном смятении он готов был даже признать, что его жена и была с самого начала принцессой фей, даже при жизни, при первой моей жизни, шептала джинния, а это моя вторая, да, даже при первой жизни Элла Эльфенбайн была замаскированной джиннией, а значит, принцесса фей не подделка, не подражание, это изначально была она, пусть до сих пор он этого не понимал, а если это безумие, то и ладно, такого безумия он сам желал и к нему стремился, потому что каждый хочет любви, любви вечной, любви, которая вернется из-за смертной черты и возродится, любви, которая будет питать и обнимать нас, пока мы живы.