Читаем без скачивания Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

Воспользовавшись благосклонностью Геннадия, я перенес разведывательные действия в сферу биографических ретроспекций. Чтобы не распыляться при этом, сосредоточились мы на Ярославле: Геннадий работал там в радиомастерской, а потом осваивал телевизионную технику, жилось неплохо, Томка тоже работала, и, главное, было кому присмотреть за пацаном. Не все коту масленица, однако: у квартирантки той, сердобольной, здоровье пошатнулось, слегла в больницу — пришлось перебазироваться, сказал Геннадий, пытать счастье поближе к Томкиным родичам, да и квартирный обмен наклюнулся, что не так уж часто с личными планами совпадает.

— У него там, в Ярославле, братия подсобралась — страшный суд! — вставила Тамара. — Собутыльнички, киряльщики, копейка — в дом, десятка — из дома.

— А вот и чернишь, сгущаешь, — меланхолично отозвался Геннадий. — Не так уж вопиюще было.

— Оно мне сто лет не нужно! — с силой ткнула жена вилкой в колбасный кружок. — Скажи спасибо, что увезла, отвлекла.

Приложив растопыренную пятерню к груди, Геннадий отвесил ей злой поклон:

— Спасибо! От добра добра не ищут. Вот и нашли. 

— Ладно, — помрачнела Тамара. — Будем живы — не помрем. — Плечи у нее дрогнули, то ли закашлялась, то ли поперхнулась — выскочила из-за стола, побежала на кухню; мне послышалось — плачет.

— Тут, понимаешь, тоже не слава богу, — пробормотал Геннадий, разливая по рюмкам остатки коньяка. Мне и себе, а жене уже не наливал и не следил, как пьет, глядел в упор на меня. — С мамашей разногласия по всяким насущным вопросам; то да се, холодная война. — Бесчувственно, механически глотнул он коньяк, меня не дожидаясь, и рюмкой пристукнул по столу. — Расшатаны нервы!

— С чего бы это? — спросил я. — Рановато на нервы жаловаться.

Он не ответил, крикнул — но не властно, а жалобно:

— Томка! — Она появилась на пороге встрепанная, блеклая. — Гребенку возьми, причешись! — сказал он пожестче. Она не пошевелилась. — Слышишь? — Стояла в дверях, молчала. — Приставку для цвета я тебе организую, — глянул он на меня в упор. — Не сейчас. Попозже. А для друга, который приходил, пока не обещаю. Друг-то твой откуда сам? Тоже с редакции?

— Токарь, — ответил я, как и было условлено. — В школе учились. — Все было в общем-то верно, не так уж и погрешил против истины. — А что?

— Да ничего, — взялся он зачем-то за коньячную бутылку, пустую уже, повертел, повозил по столу. — Может составиться мнение, якобы промышляю налево. — В глазах была скорбь. — А это не так. Общество нас воспитывает в направлении коллектива. Силы отдай производству. На каждом участке. А левый приработок — частная лавочка. За счет кого? За счет меня, тебя, ее, — указал он на жену.

Она стояла, прислонившись к двери, и словно бы куталась в невидимую шаль.

— Верно говорит? — спросил я у нее.

Она была вся пепельная — платьице, челка мальчишечья, личико остренькое, как у мужа. Свет падал так.

— Верно, — сказала она, кутаясь в невидимую шаль.

Муж опять позвал ее:

— Иди, Томка, вино открою. А то мы скучные стали.

— Не хочу, — отмахнулась она сперва лениво, потом поживее, позлее. — Не хочу! Не желаю! — И топнула ногой. — А ты пей! Пей себе, меня не трожь! — закрыла лицо руками, плечи у нее опять затряслись.

— Слушай, Генка, — сказал я. — Ну-ка, успокой.

— Расшатаны нервы, — повторил он, смахивая крошки со стола. — Пройдет. — Клеенка была пестрая, с узорными рисунками, он обвел пальцем выбранный наугад рисунок, полюбовался, склонив голову набок, будто сам его нарисовал. — Ты не обращай внимания, Вадим. Бабы все такие.

Сматываться, что ли, пора? Как бы не так! Мне любопытно было: притворничает Геннадий, мелет языком для отвода глаз или же вышла наружу обычная семейная неурядица после рюмки коньяку? Супругам, впрочем, нынешняя доза была нипочем — пьющие, ясно, а я не слепой: не столько захмелела хозяйка со ста граммов, сколько расстроилась, вспомнила что-то. А напомнил ей об этом, скверном, сам хозяин. Я попытался восстановить в уме весь наш разговор, но ничего нового для себя не открыл. Собутыльнички в Ярославле, переезд, квартирный обмен, а от добра добра не ищут, вот и нашли! Что именно? Не сладилось с бытом? Пожалуй, не сладилось. Но неужели меня занимает подглядыванье в дверную щелку? Мне стало гадко вдруг: зачем я тут? Какую пищу — для ума, для воображения, для любопытства, наконец, — способна дать мне эта комнатка и ее обитатели? Во хмелю, что ли, соблазнился я смазливенькой мордашкой? Уж краше сантименты, только бы без истерик.

— Садись, — сказал я своей отвергнутой симпатии. — Подлечим тебе нервы.

Принужденно улыбнувшись, она пригладила пепельную челку, подошла, ступая твердо, трезво, но подсела к мужу — не ко мне, положила — заискивающе — руку ему на плечо.

Голос у нее был другой, не тот, что прежде, и говорила иначе, словно бы подбирая слова:

— Проживем. Как-нибудь. Мальчик в садик пойдет. А я на работу. На работе веселее. Люди. У нас работа такая: люди, люди. Ваш знакомый приходил. Шустрый. Я когда на Краснознаменной работала, он меня приметил. А я его нет, клиентов много. Может, и обслуживала, но не помню. Мне обратно на Краснознаменной предлагают. В центре. Заходите, — взглянула она на меня диковато, как вначале. — У нас благодарность к вам такая, что не умею сказать.

Парикмахеры, подумал я, народ развязный: день-деньской играют на публику — привыкли. А эта, курносенькая, что — исключение из правила? Или тоже мелет языком для отвода глаз? Пообщаюсь с Лешкой еще месяцок-другой, усмехнулся я, стану тещу свою в мелком жульничестве подозревать. Нет, за вечер  м а т е р ь я л ь ч и к а  не соберешь — это мне известно получше, чем кому-нибудь.

Я сам откупорил шампанское и, пока разливал по фужерам, поинтересовался узнать у супругов, много ли приятелей завели они за два года на новом месте.

— Смотря как понимать приятелизм, — ответил Геннадий, поднося к губам фужер. — Сошлись, по кружке пива выдули, парочкой анекдотов перебросились — это не то. — Он выпил залпом, как водку. — А повторяться не буду. Работа моя, если помнишь, в отрыве. Вот мы с тобой — коллектив? Не коллектив. У тебя — свое, у меня — свое. Город у вас, скажу тебе, суматошный. Одна беготня полжизни забирает. В Ярославле помедленней жизнь, потише, там и приятелизм был, а тут…

Я не стал уличать Геннадия в неточном словоупотреблении — ждал, что Тамара опять пройдется по адресу тамошних дружков, а мне не мешало бы о них разузнать, но она молчала — рука