Читаем без скачивания Производство пространства - Анри Лефевр

Если сосредоточиться на истории пространства как такового, то связь данного пространства с породившим его временем будет отличаться от репрезентаций, принятых историками. Историческая мысль производит срез во временном потоке; она без особых усилий останавливает процесс; ее анализ расчленяет, делит на фрагменты. В истории же пространства как такового историческое, диахроническое, порождающее прошлое постоянно вписываются в пространственность, как в картину. Над и внутри пространства есть нечто большее, чем неясные следы событий; над пространством и внутри него записано действующее общество, результат и продукт разного рода социальной деятельности. Здесь есть нечто большее, чем письмо времени. Пространство, порожденное временем, всегда актуально, синхронично и явлено как целое; его элементы связаны внутренними отношениями, сопряжениями, также произведенными временем.

Вот первый, самый простой аспект истории пространства, ведущей от природы к абстракции. Представим себе время, когда у каждого народа, научившегося измерять пространство, были свои единицы измерения, заимствованные у частей тела: дюйм (большой палец), локоть, фут (стопа), ладонь и т. д. Пространства, как и временные отрезки одного народа, неизбежно оставались непонятными для других. Природные особенности пространства взаимодействовали с особенностями природы тех или иных народов. Но насколько полно тело было вписано в пространство, измеренное в соответствии с этими особенностями! Связь тела с пространством, важнейшая социальная связь, неведомая впоследствии, в то время обладала той непосредственностью, какой с течением времени суждено было претерпеть изменения и исчезнуть; пространство, способ его измерять и говорить о нем служили для членов данного общества образом и живым зеркалом их тел.

Перенимая богов у другого народа, общество присваивало чужое пространство и единицы его измерения. Римский Пантеон предполагает понимание и побежденных богов, и пространств, подчиненных пространству-хозяину, пространству империи и мира.

Статус пространства и его мер изменялся очень медленно: изменение это и сейчас отнюдь не завершено. Даже во Франции, стране с «метрической системой», до сих пор существуют весьма странные размеры одежды и размеры обуви. Как все знают со школьной скамьи, революция совершилась благодаря абстрактной всеобщности десятичной системы (которая, однако, не привела к исчезновению двенадцатеричной системы счисления времени, циклов, кривых, окружностей, сфер). Флуктуации мер и, как следствие, репрезентаций пространства сопутствуют всеобщей истории и сообщают ей определенный смысл: тягу к количественному, к однородному, к исчезновению тела, которое ищет прибежище в искусстве.

II. 8

Чтобы рассмотреть историю пространства более конкретно, можно обратиться к нации и национализму. Как дать определение нации? Одни (и их большинство) определяют ее как некую субстанцию, рожденную природой (территорией с ее «естественными», природными границами) и выросшую в историческом времени. Что сообщает ей «реальное» содержание, быть может, столь же определенное, сколь и окончательное. Этот тезис подходит буржуазии (ибо оправдывает и ее национальное государство, и ее поведение), берущей на вооружение патриотизм и даже абсолютный национализм как вечные, ибо «естественные», ценности. Марксистская мысль под влиянием сталинизма иногда занимала те же или близкие позиции (с добавкой историзма). У других теоретиков нация и национализм, напротив, сводятся к идеологии. Нация для них не столько «субстанциальная реальность» или нравственная личность, сколько фикция, которую буржуазия проецирует на собственные исторические условия и свое происхождение, сначала для того, чтобы возвеличить их в воображаемом, а затем – чтобы завуалировать классовые противоречия и вовлечь рабочий класс в фиктивное единство с собой. Эта гипотеза позволяет легко свести национальные и региональные вопросы к вопросам языка и культуры, имеющим второстепенное значение. Что приводит к некоему абстрактному интернационализму.

Но такая постановка проблемы нации – исходя либо из природы, либо из идеологии – абстрагируется от пространства. Понятия развиваются в ментальном пространстве, которое мысль в конечном счете отождествляет с пространством реальным, пространством социально-политической практики, тогда как оно – лишь его репрезентация, подчиненная, в свою очередь, репрезентации исторического времени.

Если рассматривать нацию в соотнесении с пространством, то она будет включать в себя два момента, два условия:

a) единый рынок, постепенно сложившийся на протяжении более или менее долгого исторического времени, то есть сложное множество торговых отношений и сетей коммуникации. Этот рынок подчиняет национальному рынку рынки локальные и региональные; следовательно, он имеет иерархию уровней. Там, где города очень рано стали господствовать над деревнями, формирование национального рынка (социального, экономического, политического) несколько отличается от его формирования в странах, где города развивались из предсуществующей крестьянской, сельской и феодальной основы. Результат же более или менее одинаков: централизованное пространство с иерархией центров (преимущественно торговых, но также и религиозных, «культурных» и пр.) и главным центром – столицей;

b) насилие, насилие военного (феодального, буржуазного, империалистического и т. д.) государства: политическая власть, использующая возможности рынка или рост производительных сил и завладевающая ими в целях своего укрепления.

Остается определить связь между «спонтанным» экономическим ростом, вмешательством насилия и их последствиями каждого из них. В рамках нашей гипотезы два этих «момента» соединенными усилиями производят пространство, пространство государства-нации. Его нельзя определить ни как персоналистскую субстанцию, ни как чистую идеологическую фикцию («зеркальный центр»). Оно имеет иной модус существования, который определяется его отношением с пространством. Наконец, сегодня остается изучить механизм сопряжения этих пространств с мировым рынком, империализмом и его стратегиями, транснациональными компаниями и их ареалами.

Теперь возьмем проблему материи в самом общем смысле. Произвести некий предмет всегда означает изменить определенное сырье с применением знания, технических приемов, усилий и повторяющихся жестов (труда). Сырье прямо или косвенно происходит из материальной природы: дерево, шерсть, хлопок, шелк, камень, металл и т. д. С течением времени сырье, добытое непосредственно из природы, заменяется сырьем все более обработанным, то есть все менее «естественным». Значение технических и научных опосредующих факторов постоянно возрастает: вспомним бетон, искусственные волокна, пластмассу. Тем не менее первоначальное сырье – шерсть, хлопок, кирпич, камень и т. д. – никуда не исчезает.

Зачастую произведенный предмет несет на себе некоторые следы затраченного на него материала и времени – операций, изменивших сырье. Тогда их можно восстановить. Однако производственные операции стараются стереть свои следы, а некоторые прямо преследуют эту цель – полировка, лакировка, облицовка, штукатурка и т. п. Когда постройка закончена, леса снимают; черновики рвут, а художник знает, когда переходит от наброска к картине. Поэтому у продуктов и даже произведений есть еще одна характерная черта: они оторваны от производительного труда. Оторваны настолько, что про труд забывают, и это забвение – сокрытие, как сказал бы философ, – делает возможным товарный фетишизм: тот факт, что товар предполагает социальные отношения и влечет за собой их отрицание.

Переходить от объекта (продукта или произведения) к деятельности (производительной и/или творческой) всегда нелегко. Однако только такой подход позволяет прояснить природу объекта – или, если угодно, отношение объекта с природой – восстановить процесс его генезиса и его смысл. При любом другом подходе мы выстраиваем абстрактный объект (модель). К тому же речь идет не о том, чтобы просто уяснить структуру объекта, порождая его, но о том, чтобы породить (воспроизвести мысленно и с помощью мысли) объект целиком, его формы, структуры, функции.

Как мы (это «мы» означает любого «субъекта») воспринимаем картину, пейзаж, памятник? Разумеется, восприятие зависит от «субъекта»; крестьянин воспринимает «свой» пейзаж иначе, чем горожанин на прогулке. Возьмем образованного любителя, который смотрит на картину. Его взгляд – не взгляд профессионала и не взгляд невежды. Он движется от одного предмета, изображенного на картине, к другому; он начинает с того, что улавливает отношения между этими объектами на картине и находится в плену эффекта или эффектов, которых хотел добиться художник. Он получает от этого известное удовольствие – но только если картина относится к числу произведений, рассчитанных на получение наслаждения (для глаза, для понимания). Но этот любитель знает, что картина заключена в раму, что внутренние связи между красками и формами определяются целым. Тем самым он переходит от объектов на картине к картине как объекту, от того, что он воспринимал в живописном пространстве, к осознанию самого этого пространства. В конечном счете он предчувствует или понимает «эффекты», не все из которых были явно задуманы художником. Любитель расшифровывает картину, обнаруживает в ней нечто непредвиденное, но в формальных рамках, в отношениях и пропорциях, заданных этими рамками. Находки нашего утонченного любителя расположены на уровне (живописного) пространства. На этой стадии эстетических разысканий «субъект» ставит перед собой вопросы; он пытается разрешить проблему соотношения технически подготовленных смысловых эффектов и смысловых эффектов невольных (часть из которых зависит от него, от «наблюдателя»). Тем самым он сдвигается от пассивно воспринятых эффектов к деятельности, производящей смысл, старается обнаружить ее и попытаться (быть может, иллюзорно) совпасть с ней. Его «эстетическое» восприятие происходит на разных уровнях; это всем хорошо известно.