Читаем без скачивания Другая судьба - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Гитлер привязал своего пса за бараком в Фурне, где размещалась интендантская служба, и помчался во Фромель. Там Гитлера, Шмидта и Бахманна послали на командный пункт на передовой. Вестовых всегда отправляли группами, чтобы послание дошло наверняка, даже если одного из них зацепит.

Задание они с трудом, но выполнили. Когда Гитлер вошел на командный пункт, его охватило предчувствие, смутное и сильное одновременно. Неприятный вкус во рту, мигание масляной лампы предвещали беду. Боже мой, что, если мы проиграем войну этой ночью? Или Фоксль? Кто-то отвязал Фоксля. Нет, война. Не знаю. Он вышел, слегка растерянный, из барака и глубоко вдохнул ночную прохладу, чтобы прийти в себя.

Взрыв бросил его на землю.

Снаряд попал прямо в командный пункт. Он взорвался внутри помещения. Мясорубка. Окровавленные тела. Пробитые головы. Развороченные ребра. Оторванные ноги. Там было много народу: телефонисты, вестовые, два капитана и майор. Шмидт и Бахманн тоже остались внутри, их было не различить в общем месиве. Два часа выносили тела и части тел. Санитары таскали носилки, наступая на кровавые сгустки, припорошенные пылью. Ошметки кожи висели на уцелевших обломках стен.

На этот раз у Гитлера не осталось сомнений. Он знал. Его неприкосновенность не случайна. Провидение послало ему то странное предчувствие, заставившее его выйти. Между ним и Небесами заключен пакт, который позволит ему пройти эту войну. Выиграть ее. И выжить.

Пришел потрясенный адъютант Хуго Гутманн.

Гитлер при виде его вздрогнул. Он получил лишнее подтверждение. Только что он боялся, что его начальника тоже разорвало под обломками. Если снаряд миновал адъютанта Гутманна, это значило, что Гитлер получит свой Железный крест.

Судьба его хранила. Вернулось упоение детства, забытое чувство, что все ему по плечу.

Нет, он получил доказательство, и не одно: все в его жизни не случайно. Он – избранник Небес. Его звезда указывает ему путь. Он не такой, как другие: у него есть судьба.

Холод был так же смертоносен, как и огонь.

Комья мерзлой земли, падая, убивали не хуже осколков. С самого начала ночи снаряды градом сыпались на этот холм, голый, выжженный, покрытый окоченевшими людьми, ранеными и мертвыми.

Очередь накрыла Адольфа Г., Нойманна и Бернштейна. По счастью, она была короткой и их только обсыпало комьями заледеневшей глины.

– Мимо! – сказал Бернштейн.

– Жаль, – сказал Адольф.

Таков был ироничный ритуал: всякий раз, избежав опасности, все трое выражали притворное разочарование.

– Мимо!

– Жаль!

Так они смаковали эту победу – свою победу, не Германии, – в очередной раз оставшись в живых.

Адольф радовался, ничему не удивляясь. Каждый вечер он видел, как солдаты ударялись в иррациональное, молились, крестились, произносили заклинания, трогали свои амулеты и талисманы перед боем; он же больше ни во что не верил. Все воля случая. Случаю не молятся. Все, что происходит, случайно. Тебя случайно зачисляют в такой-то полк. Ты случайно оказываешься в десяти метрах или в двух сантиметрах от снаряда. Случайно рождаешься. Случайно умираешь. Ни во что не веря, Адольф ничего больше не ждал. Каждую ночь его тело само реагировало на события, рефлекторно пригибаясь перед опасностью. Адольф давал волю своему телу, зная, что разум ему ни к чему. У него осталась только одна доктрина: равнодушие.

Бернштейн и Нойманн разделяли его философию. Они погрузились в пучину фатализма. Будь что будет; они ничего больше не ждали. Отчаяние, да, но от надежды было бы еще больнее. Только с этим отчаянием, холодным, гибким, приспособленным, и можно было жить.

– Мимо.

– Жаль.

Накануне Адольф впервые поссорился с Бернштейном и Нойманном. И это на тот момент показалось ему страшнее, чем война.

Во время атаки Адольф взял пленного. Своего первого пленного. Девятнадцатилетний юноша упал перед ним на колени, и Адольф, не понимавший по-французски ни слова, все-таки уловил, что враг просит пощады. У Адольфа был выбор; он мог расстрелять его на месте. Но большая разница – стрелять в далекие тени и убить в упор человека, чьи глаза вас молят, чье живое дыхание мешается с вашим. Адольф сдался. Другой солдат на его месте, наверно, поступил бы так же, но по иной причине: за каждого пленного полагалась премия. Адольф же пощадил его, потому что артиллерист больше не представлял опасности, и на этом кончался его кодекс бойца.

Когда он привел пленного, все солдаты принялись осыпать его бранью, плевать, изливая на конкретное – наконец-то! – лицо свою ненависть к врагу. Парня осмеивали по всем статьям. За несколько минут из обычного человека он стал в глазах всех чудовищем.

Пришли Нойманн и Бернштейн и прибавили свои голоса к хору насмешек.

– Вы видели его рот? Маленький. Жестокий. Рот змеи, если бы у змей был рот.

– А штаны? Красненькие, наглаженные мамочкой. Как будет грустно мамочке узнать, что ее дорогой сыночек в плену у злых бошей.

– Только не вы! Нет! Умоляю вас: только не вы!

Адольф встал перед ними, возмущенный, расставив ноги, словно заслонял собой пленного.

– Нет, только не ты, Бернштейн. Только не ты, Нойманн. И вообще, вы можете говорить с ним по-французски, вы же знаете этот язык.

– Я больше не знаю французского. Я забыл французский двадцать восьмого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года.

Адольф был в ужасе. Война отнимала у него еще живых друзей.

Он сдал своего пленного с рук на руки офицеру. У дверей барака Бернштейн и Нойманн ждали его, чтобы оправдаться.

– Адольф, мы здесь подольше твоего и, поверь, побольше поняли.

– Ненависть и злоба необходимы.

– Надо стать овцой, Адольф, принять законы стада, поглупеть, иначе сойдешь с ума или дезертируешь.

– Нам теперь тоже нужны мысли самые низкие, самые пошлые, самые вульгарные. Иначе…

– Мне жаль, – ответил Адольф. – Я не могу смириться с тем, что война вас до такой степени изменила.

Бернштейн и Нойманн понурили голову, их смущенное молчание свидетельствовало о согласии с Адольфом. Но признать это…

Этой ночью трое друзей пошли в бой с неприятным осадком после ссоры, нарушившей их единство.

Над ними под градом снарядов обвалилась балка. Они под прицельным огнем. Надо бежать из окопа.

Они прыгают в соседнюю галерею.

Тоже завалена.

Они выскакивают из траншеи и бегут.

Взрыв. Вспышка. Свист.

На долю секунды Адольф видит летящий к нему осколок. Он чувствует острую боль в животе. Ему не верится. Он ощутил удар такой силы, что кажется, будто его разрубили пополам. Он продолжает бежать. Он добежит. Он не решается тронуть руками свой живот. Слишком страшно. Снова бежит. Набравшись духу, трогает себя руками. Куртка мокра. Кровь течет между пальцами. Приходится признать, что он ранен.

В эту минуту пуля попадает ему в бок. Странное дело, он успел отчетливо увидеть, как взлетел клок зеленого сукна.

Вспышка ослепляет его и лишает зрения.

Он пошатывается.

Падает.

Он мертв.

Ночь тиха,Ночь свята,Люди спят,Даль чиста.

Песнь из глубины души взмывала к звездам. Дрожащие от волнения мужские голоса сами дивились своей мелодичности. Они забыли о криках – криках команд, криках страха, криках боли, – они заглушили все металлические звуки – выстрелы, взрывы, пальбу, канонаду, – они внезапно победили войну и, хрупкие, трепетные, сами не верили, что, став музыкой, обрели такую силу. Слова звучали на разных языках, но, умиротворяющим чудом музыки и большого числа, Holy Night, Stille Nacht и Douce Nuit слились в единую фразу, гармоничную, трепетную, пронзительную, славящую Рождество. Небо было холодное, земля мерзлая, но людей согревал гимн. Совсем новый, почти женский пыл бушевал в сердцах мужчин, пение длилось, тембры упивались своей чувственностью, дыхание держало долгие, воздушные, певучие ноты, и за этими низкими звуками, за хором заросших и грязных солдат вдруг слышался детский хор.

Гитлер был вне себя. Он ушел в свой барак и заткнул уши. Всем своим существом он противился этому спонтанному рождественскому перемирию между немецкими, английскими и французскими войсками, которые встретились на ничейной земле между окопами, чтобы пожать друг другу руки и спеть гимны. Он топал ногами от ярости:

– Таких вещей на войне быть не должно!

Фоксль смирно сидел рядом, смотрел на Гитлера и, не вполне понимая, в чем дело, чесал лапой ухо.

– Грузите его!

Адольф Г. пришел в себя, когда санитары приподняли окровавленный брезент, которым он был накрыт. Он успел увидеть Нойманна и Бернштейна, они бежали рядом с носилками, провожая друга до санитарной машины. Он хотел заговорить с ними, дать знать, что еще жив, но из горла не вырвалось ни звука, и тело тоже не слушалось. Адольф ничего не понимал: мысленно он кричал и цеплялся за их руки, однако в реальности ничего не происходило.