Читаем без скачивания Демидовы - Евгений Федоров

В воскресный день пополудни на заводской двор пригнали изловленных на Каме-реке. Беглых выстроили в ряд, из заводской конторы вышел Мосолов, обошел их. Насупился; кержака и Сеньку наказал отвести в сторону, а пятерым беглым приказал скинуть портки. Мужики оглянулись, кругом тын островьем кверху, у ворот пристава — не сбежишь; понурились и покорно сняли портки. Отдохнувший кат опять потешил душу…

Небитых Сеньку Сокола и кержака отвели в демидовские подвалы. С каменных сводов капала холодная роса; капли гулко звучали в густой тьме. Беглых приковали к стенке.

Сенька брякнул цепями:

— Ты здесь?

— Тут, — отозвался кержак.

— А кто стонет?..

Оба прислушались: в углу стонал человек.

— Эй, кто? — Сенька поразился: не узнал своего голоса.

Человек в углу не отозвался, затих.

Кержак пожаловался с сокрушением:

— В бреду у него душа, а нас, слышь-ко, не били, знать, хуже будет…

— К подземельям не привыкать, — кержак растянулся и захрапел. Сенька не смыкал глаз; во мраке плыли разноцветные круги, гасли и вновь появлялись. Мерещились леса, горы, солнце…

В углу под серыми сводами склепа, на гнилой соломе лежал прикованный на длинную цепь избитый раскольник и жаловался:

— Руду отыскал, солдату сказал, а солдат с дочкой пошли крепить место за собой — пропали. Наехали демидовские варнаки на скит, старцев не тронули, а меня сюда приволокли.

Сенька спросил:

— Пытали?

Голос раскольника задрожал горько:

— Еще как!

— Сказал, где руда? — не отставал Сенька.

— Скажешь. Кости хрустели. Во как!

— Ну, Сенька, сгибли тут. — Кержак брякнул цепью. — Пытать придут.

Скитник в углу шептал сухими губами:

— Наши древлей веры людишки бегут от антихриста на Каменный Пояс, а тут-ка свой царь объявился — Демидов. Где тут правду найдешь? Прошел я города, проплыл реки, перелез горы, правды на земле не нашел. Вот на цепь, как пса смердящего, приковали, измучили. Раздумал я и дошел, что правда в самом себе. Терпеть надо!

— Врешь! — вспыхнул Сенька. — Врешь, есть правда на земле, да упрятали ее купцы и бояре. А добыть ее — выходят, бить мироедов до корня.

— Крушить! — рявкнул кержак. — Эх, походить бы по Волге-реке, по разинской дорожке. Жалко, не пришлось!

— Ой, робята! — Раскольник измученно вздохнул. — Сижу под землей-маткой и слышу, как земля стонет. Не нашелся еще тот человек, который все слезы да горе народное собрал бы в одну жменю да бояр и воевод царских к ответу стребовал. И не родится, детушки…

— Родится! — горячо крикнул Сенька. — Ох, и горько придется тогда боярину!

— За все разом отплатим! — с жаром сказал кержак.

В подвале стояла могильная тишина; по стенам сочилась сырость. Кат приносил раз в день по ломтю хлеба да перед каждым в берестяной корец плескал немного воды. Палач молчал, топтался по подземелью, тяжелым взглядом поглядывал на кандальных.

Хлеба и воды не хватало, тело стало сохнуть. Беглые томились — чего ждут? Или просто заживо погребли, и с тем конец?

Прошло много дней; раскольник в углу становился тише, уже не спорил, только слушал да покашливал.

— Отхожу. Не сегодня-завтра уйду в дальнюю путь-дорогу. Чую, мало осталось. Жаль, с Аннушкой, дочкой, не свиделся.

— Живи! Чего каркаешь? — Кержак сидел на корточках, привалившись спиной к стене, и зорко поглядывал в угол.

Раскольник вздыхал:

— Ноне сон виделся, будто с посохом иду в крутую гору, а на горе стоит отец и манит меня: «Торопись, Акимушка, хватит, походил по земле, навиделся горя». К чему, думаю? К смерти. Ноне помру.

— Чудишь, отец. Дай я песню спою, — предложил Сенька.

Старик прошептал:

— Не до песни. Слышь, что я попрошу тебя? Снял я крест, умру ноне, — а ты подыми, может вырвешься. Всяко бывает. Аннушке крест передашь, а узнать ее нетрудно…

Старик долго рассказывал о дочке, постепенно затихая. Вздохнул:

— Что-то слабость одолела, малость сосну…

Весь день и всю ночь отмалчивался старик. Пришел кат, принес хлеб и воду. Мутный свет фонаря слабо осветил угол: раскольник лежал скорчившись, лицом к стене. Кат ткнул ногой его тело.

— Ишь ты, никак отошел! — удивленно сказал он.

Кержак и Сенька застыли: ничто не нарушало молчания. Кат опустил лохматую голову, поскреб затылок.

— Поди, господу богу теперь у престола жалуется. Руки-то наши по локоть в крови. — Палач тряхнул головой, насупился. — Вы-то не очень радуйтесь, еще плетью отгуляю! — пригрозил он.

Кат погасил светец; гремя подковами по каменному полу, ушел. Покойник стыл на соломе. Кержак прижался спиной к сырой стене и не отрывал от мрака глаз: поминутно спрашивал:

— Сенька, спишь?

— Не…

— Не спи, Сенька, — просил кержак. — Боязно. Крыс да покойников боюсь.

— С чего? Плетей не убоялся, а тут…

Кержак подтянулся к Сеньке поближе, тяжело дохнул:

— Смерти не страшно, а мертвяков боюсь.

Сенька лежал на гнилой соломе.

— А ты чуешь, — сказал он, — кат ушел, а я крест подобрал.

Прошло три дня, кат приносил еду и питье, но покойника не убирал. По узилищу поплыл тошнотворный душок. Кержак не сводил глаз с угла, томился. Сенька говорил:

— Ишь как по жадности напугался Демид, мертвяка — и того на цепи держит. Убоялся, как бы руду осподу богу не отдал.

Кержак угрюмо сказал:

— Ты молчи. Покойник — он, брат, все слышит. Эх, убечь бы отсюда! Худо нам, Сеня, будет. Ой, худо! Чую, зверь Демид затеял страшное…

Сеньке Соколу на сердце пала тоска; он скрипнул зубами:

— Пусть сказнит лютой смертью — не покорюсь я!..

— Слышь? — Кержак схватил Сеньку за руку. — Сюда идут…

По каменным ступеням гремели подкованные сапоги. Гудели глухие голоса. Дубовая отсыревшая дверь заскрипела на ржавых петлях, распахнулась. В подвал шагнул кат, в его руках потрескивал смоляной факел. Уродливые тени метались по стене. Из-за спины ката вышел грозный хозяин Никита Демидов. Он стоял, широко расставив крепкие ноги. Густые черные брови на переносье хозяина сошлись, взгляд был тяжел, Демидов погладил курчавую бороду:

— Ну, здорово. Довелось-таки свидеться. Сенька, пошто забыл наш уговор?

Сокол энергично поднял голову, озорно отозвался:

— Здорово, ворон! Терзать пришел?

— Разве ж так встречают холопы своего хозяина? — хмуро вымолвил Никита.

— А зачем на цепи, как зверей, держишь? — закричал кержак и угрожающе загремел кандалами. — Пошто упокойника не хоронишь?

Демидов сощурил глаза; в узких темных щелях горели злые огоньки.

— Не к чему тревожить, истлеет и тут… А вас судить буду — я вам судья и бог. Свети! — Голос его прозвучал сурово.

Кат поднял факел. Кандальники сидели рядом, оба бородатые, бороды грязные, спутанные.

— Встань! — Крикнул Демидов кержаку. — Почему дважды бегал? Пошто хозяину разор чинил да смуту средь народишка сеял?

— Уйди! — харкнул под ноги хозяину кержак. — Уйди, кандальем убью…

— Ишь ты, не угомонился. Храбер! — усмехнувшись, сказал Никита, и по его голому черепу пробежали мелкие складки. — Не грози, не убьешь! Силенкой и меня бог не обидел! — Он сжал увесистые кулаки и повысил злой голос: — Ух, и накажу тебя!

— На это ты мастер! — не унимался кержак. — Изобьешь, а после что сробишь со мной?

— А после того, как бит будешь, камнем закладут…

Кержак молча опустил голову, руки его дрожали. Демидов судил Сеньку:

— Тебе, Сокол, смерть пошлю особую, а какую — сам узнаешь…

Сенька сидел по-татарски, подбоченился, не повел ухом и опять озорно отозвался:

— От тебя, хозяин, иного не ждал. Казнить ты наловчился. Может, скажешь, какую кончину надумал, а?

На темном сухом лице Демидова обрисовались скулы. Орлиный нос раздулся, как у стервятника. Он ткнул твердым перстом:

— Ин, будь по-твоему, скажу. Стравлю тебя волку…

— Эх, жаль, а я-то мыслил: получше что придумаешь, — насмешливо сказал Сенька.

— Сатана! — плюнул Демидов и круто повернулся спиной к кандальникам. — Свети!

Кат забежал вперед и осветил дорогу. Демидов медленно, грузно поднимался по ступеням. Борода его тряслась, губы пересохли…

— Казню…

Кат, сутуло опустив плечи, как пес, покорно пошел за хозяином…

Кержака били плетью в каменном тайнике. Кат свирепел от крови, а кержак молчал, до хруста сжав зубы. Из носа пытаемого шла черная кровь; в груди хрипело, как в кузнечных мехах. Избитого кержака повязали крепкой веревкой и втиснули в каменную щель. Каменщики стали класть кирпич; кержак понял: конец.

— Пошто вольного человека губите? — хрипло спросил он.

Каменщики работали молча, торопливо; кирпичная кладь росла вверх. Дошла до груди — кержак жадно дышал. По лицу из раны сочилась кровь. Работники не смели поднять глаз: боялись увидеть взор гиблого.

Кирпичная кладь дошла до лица; еще ряд — скрылись глаза, большие, страшные. Из-за клади виднелись волосы, от дыхания шел парок. Каменщики торопливо уложили последний ряд, замазали и, не глядя друг другу в глаза, пошли из подвала…