Читаем без скачивания Черное перо серой вороны - Виктор Мануйлов

– Ну вот, здрасте! Весь город видел, а ты не видел.

– Так меня не пускают в город. Говорят, что там какие-то хулиганы. Но я знаю, что написали там что-то не против власти, а против Осевкина, который не платит рабочим зарплату. А что именно, я не знаю. Но на дне рождения я ему, Осевкину, так и сказал, что он бандит и что он не имеет права не платить зарплату. Потому что это не по закону.

– Ну и что? – спросила Светка, но так, точно сказать Осевкину принародно, что он бандит, может каждый и ему за это ничего не будет.

– Ничего, – пожал плечами Жорочка, удрученный тем, что Светка не обратила внимание на самое главное в его словах. И, приблизившись еще на полшага, перешел на шепот: – Сегодня у твоего папы совещание по этому поводу. Я нечаянно слышал, как твой папа приказал начальнику полиции Купчикову найти какого-то мальчишку, которого сперва поймали, когда он писал, а потом… а что потом, я не расслышал. Наверное, он сбежал, вот его и ищут, чтобы узнать про его сообщников.

– Подслушивал? – спросила Светка и поглядела на Жорочку с тем любопытством, которое не знаешь, как расценивать. Да Жорочка и не был способен расценивать что бы то ни было в присутствии Светки: он только потел и краснел. Тем более сейчас, когда Светка перед ним почти голая и ничуть его не стесняется. – А фамилию мальчишки не расслышал?

– Не-ет, – прошептал Жорочка, хотя фамилию расслышал. И кое-что еще, касающееся Пашки Лукашина. Но Пашка Лукашин… всем же известно, что он влюблен в Светку, что их называют женихом и невестой. И если он скажет ей, что ищут Пашку, то она, чего доброго, сама кинется его искать, чтобы спрятать куда-нибудь. Или еще что. Тогда он, Жорочка, останется ни с чем. Но тут же ему пришло в голову, что будет еще хуже, если про Пашку Светка узнает от кого-нибудь, а не от него, Жорочки.

– Я не уверен, но, кажется, Пашку Лукашина, – вновь покрывшись бисеринками пота и покраснев, прошептал он.

– Ты мне друг? – спросила Светка, сверкнув своими умопомрачительными глазищами.

– Друг, – прошептал Жорочка.

– Тогда вот что: завтра же… Нет, сегодня же поедешь со мной на велосипеде! – И пояснила, инстинктом чувствуя, чем можно пронять этого потливого и постоянно краснеющего при ней троюродного братца: – Одна я боюсь, а с тобой нет. Поедешь?

Жорочка согласно кивнул головой.

– Тогда пойди и приготовь велосипеды. Проверь, чтобы там все было прикручено и шины накачены. А я пока соберу что-нибудь поесть. – И решительно вытолкала Жорочку из комнаты: – Иди, иди! Мне надо привести себя в порядок.

И Жорочка вышел. Он догадался, что они поедут искать Пашку Лукашина. Ему бы, конечно, лучше всего отказаться от Светкиной затеи, но он не знал, как это сделать и при этом не оттолкнуть от себя Светку. Ради нее он готов на что угодно в надежде, что рано или поздно она переменит к нему свое отношение. При этом был уверен, что если полиция не знает, где искать Пашку, то Светка тем более, хотя слышал, что сказал дядя Андрей начальнику городской полиции: ищите, мол, в лесничестве у его отца или в отряде «Поиск». И они, наверное, там его и ищут. И, может быть, уже нашли. Так что ничего страшного – можно и прокатиться. Об одном только жалел Жорочка: зря он выступил на дне рождения деда против Осевкина. А выступил потому, что имел глупость в тот вечер, когда деду подносили подарки и поздравляли, сказать при Надьке, шестнадцатилетней дочери дяди Игоря, который приходится внуком деду-генералу, что он, Жорочка, если бы его власть, таких, как Осевкин, стрелял, как стреляют бандитов китайцы, о чем показывали по телевизору. И дед, слыша это, улыбнулся и одобрительно покивал головой. А Надька, заметив, что к столу направляется Осевкин, а за ним идет кто-то и что-то несет, сказала, что болтать все могут, а вот взять и сказать Осевкину, что он бандит, не может никто. Потому что боятся. И что-то кольнуло Жорочку, или толкнуло – он и сам не разобрал, и только потом сообразил, что толкнула его уверенность, что об этом узнает Светка и станет смотреть на него, Жорочку, другими глазами. Ну и так далее. Но все оказалось зря. Во-первых, зря потому, что там не было Светки, которая Осевкина особенно не любила. А не любила потому, что его не любили все. И не скрывали этого друг от друга. Но больше всего Осевкина не любил дед-генерал, потому что он коммунист. А коммунисты не любят воров и бандитов. Правда, они не любят и богатых, но и бедных они не любят тоже, а любят какого-то Маркса, который, как говорит дядя Андрей, и придумал этих самых коммунистов. Во-вторых, ему, Жорочке, здорово попало вчера от отчима. Так здорово, как никогда до этого. И маме тоже, когда она пыталась защитить своего сына. Но зато и отчиму попало от самого Осевкина, и теперь они враги. И, может быть, Осевкин убьет отчима, который тоже, оказывается, был то ли бандитом, то ли еще кем. Тогда мама или больше не выйдет замуж, или выйдет за дядю Васю. Правда, он старше ее на целых двадцать лет, но зато очень добрый и подарил Жорочке велосипед, самый крутой из всех, какие только существуют. Небось, баксов за пятьсот или даже шестьсот. Во всяком случае, второго такого в Угорске нет ни у кого.

– Куда это ты собираешься? – спросила у Жорочки мама, зябко кутаясь в шерстяной платок, но спросила просто так, от нечего делать, и Жорочка, покраснев, сказал, что они со Светой собираются кататься.

– Ну вот, – сказала мама. – Не успела приехать, а уже куда-то собралась. – И пошла по дорожке, прижимая к груди несколько глянцевых журналов, которые Жорочке читать она не разрешает, потому что они не для маленьких, а на самом деле потому, – уж о чем о чем, а об этом Жорочка знает не хуже других, – что там нарисованы голые бабы и мужики и всякие пошлости и безобразия, как говорит об этом прадет-генерал…

Глава 21

Пашка Лукашин шел по лесной дороге, ведущей к военному городку. Ему, после встречи со Светкой, было почему-то все равно, что с ним случится дальше. Ну схватят его, ну убьют – и что? Ничего страшного. Даже, может быть, наоборот: мама бросит пить, отец вернется в город, Осевкина посадят в тюрьму, Светка будет приходить к его, Пашкиной, могиле и приносить цветы, а ему, Пашке, проставят памятник в сквере перед школой, и каждое утро директор школы дядя Сережа будет говорить на школьной линейке, что Пашка… что Павел Лукашин погиб в борьбе за справедливость. Может, его даже наградят каким-нибудь орденом… посмертно. Вот жаль только, что нет никакого бога и не бывает бессмертной души, а то, если бы она была, можно было смотреть откуда-нибудь сверху, как все это происходит. И вот странность: в том, что бог есть, уверена мать, она и в церковь ходит, и молится по утрам, а все равно пить не бросает; а что бога нет, уверен отец, потому что…

Стараясь довести пришедшую на ум мысль до конца, Пашка упрямо мотнул головой, но вместо мысли в ней что-то сдвинулось с тупой болью, так что он вынужден был остановиться и даже с силой зажмурить глаза, потому что и глаза тоже заболели. Так он простоял на одном месте несколько минут. Боль потихоньку утихла, и он пошагал дальше, сперва медленно, прислушиваясь к своему телу, затем все быстрее и быстрее. Снова можно было думать о чем-нибудь и представлять, как бы все было, если бы его убили, а душа…. Но уже не представлялось. Тем более что наверху летают самолеты, а еще выше космонавты, и с богом никто из них не встречался. И никакого рая для душ умерших устроить негде: на Луне нет никакой жизни, и на других планетах тоже. Да с такой высоты на земле ничего и не разглядишь, если бы даже и душа, а все время летать ниже, над домами и улицами, – ничего интересного. А мама, хотя и ходит в церковь, когда трезвая, все равно всегда злая, будто Пашка и его сестра виноваты в том, что посадили отца ни за что ни про что и что он не вернулся в семью… Говорят, из-за того же дяди Валеры… Странные люди эти взрослые: все у них не так, как надо.

Лагерь отряда «Поиск» Пашка обошел стороной по опушке леса, чтобы не попадаться на глаза. Но попадаться было некому: судя по тому, что ни во дворе казармы, ни вокруг нее не было видно ни души, и только вился дымок над крышей и даже пахло рисовой кашей, отряд еще не вернулся с раскопок, но вот-вот должен вернуться. Пашка вспомнил, что дома осталась его отрядовская камуфлированная форма, что мать может ее продать и пропить, а тут еще сосущий позыв в пустом животе, и Пашка ринулся в лес по натоптанной тропинке, и вскоре вышел на просеку, ведущую к лесничеству.

Из густой травы, растущей вдоль тропы, то и дело взлетали, треща короткими крыльями, выводки рябчиков; с веток старых елей его провожали любопытными глазами тетерки, высоко в небе кружили, невидимые, ястребы-тетеревятники, оттуда доносились их тонкие тоскливые голоса; стучали дятлы по стволам мертвых деревьев, выискивая личинок, попискивали синицы, с ближайшего болота время от времени доносились крики журавлей.

Но Пашка не слышал и не замечал почти ничего. Он то шел, то бежал, стараясь не слишком трясти свою голову, отзывающуюся на каждый толчок тупой болью. Путь, раньше казавшийся ему коротким, теперь растянулся невероятно, а время будто остановилось. Однако через час-полтора он увидел сквозь листву орешника густой частокол, окружающий старый рубленный дом, в котором когда-то жила большая семья лесника. По верху заостренных трехметровых кольев тянулась колючая проволока, и вообще лесничество было похоже на небольшую крепость-засеку, которую со всех сторон окружают враги. Да так оно и было на самом деле, если верить тому, что рассказал о лесничестве отец: в девяностые годы иначе было нельзя, потому что в лесах кого только ни было, кто только ни шатался, и всякий был готов поживиться чужим добром. Вот и пришлось огородиться. Потом дети поразъехались, а лесник, престарелый Савелий Прохорович Чулков, помер и лежит теперь под старым дубом.