Читаем без скачивания За две монетки - Антон Дубинин

Великие Луки — это и в самом деле диагноз. Потому что ни один из старших членов семьи Царьковых, в дом-крепость которой как-то на праздник 1 мая шагнула через порог смущенная Таня, не потрудился запомнить название ее родного города. Таня, еще до доминиканского новициата по собственной инициативе учившаяся «подозревать о людях доброе», честно старалась не верить, что это они нарочно. Вот бабушка Любовь Ефимовна (а называть их всех полагалось строго по имени-отчеству, мы тут не на базаре, девушка, не в твоем родном Тамбове) — бабушка, к примеру, просто старенькая; что ж с нее взять, если поутру она приходит проверить, как именно ее недоневестка жарит для себя и любимого яичницу с луком, и себе под нос комментирует каждое ее движение — «Ну как ты лук-то режешь, по всей кухне брызги! Смачивай водой, смачивай, и нож другой возьми — чему только тебя учили в твоем Кривом Роге…» И сон у нее плохой — по старости плохой, оттуда и легенды, что Таня жутко гремит кастрюлями и хлопает дверьми, даже в туалет не может пройти тихонько, «поди, в вашем Урюпинске всех из пушки не разбудишь…»

Таня жила как мышка — практика общежития даром не проходит — оставаться незамеченной она умела, даже и в самом деле незамеченной: входить бесшумно, не шуршать листами книг, беззвучно нажимать выключатель в их с Лешей комнате… Впрочем, и это ставилось ей в упрек. «Она пришла? Хоть бы добрый вечер сказать, но не-ет, элементарную вежливость в ее тамбовскую голову надобно долго вколачивать… Ходит, как шпион, не видно ее и не слышно, я вчера обернулась на кухне — так и подпрыгнула, прости Господи: она за спиной стоит!» — громко жаловалась тетя в коридоре по телефону. При племяннике, впрочем, не жаловалась. При Леше с Татьяной все были подчеркнуло вежливы, если бы только не Тамбов. Он же Урюпинск, он же Кривой Рог; ну и она не жаловалась — пустяки, подумаешь, не за них же она вышла замуж — за Лешу, и Таня быстро уяснила, что каждое слово, сказанное любимому о недостатке учтивости со стороны его родных оборачивается безобразным скандалом и в итоге ей же, Татьяне, отливается сторицей. Так ведь и ребенку известно: что посеешь — то и пожнешь, сеющий ветер пожнет бурю, лучше помолчать, чтобы все было хорошо. А с Лелькой было лучше всего на свете, и не бежать же, хотя порой невыносимо хотелось — обратно в общагу, к подругам, куда угодно; не бежать, как говорила неуничтожимая Ханна Каш в переводе Давида Самойлова — «Он муж мой, и я с ним буду». А он смеялся только, пробегая руками по ее стриженым волосам, таким плотным и упругим, словно живым: «Да плюнь ты на них, Болька. Нашу свободу у нас никто не отнимет. А они перебесятся и привыкнут — вот тебе слово джентльмена, привыкнут, я их с детства дрессировать привык, как Карандаш свою Кляксу. Любовь важнее этой ерунды». Слово какое — любовь! Скажи его сто раз — все равно не надоест. А любовью они заниматься могли тогда неустанно — днем ли, ночью, полностью раздевшись и наслаждаясь друг другом — или второпях, почти одетые, одними руками, в подсобке в «картофельной» деревне, умирая со смеху от самой атмосферы секрета — обмануть весь мир, взять свой кусок любви и никому никогда не отдавать. Они даже в собственном доме были как двое детей на деревенской ярмарке, хохоча над пожилыми родственницами, бдящими за стеной и ревниво слушающими, должно быть, скрип их кровати: «Агент Бабуля, по би-би-си передают — они ОПЯТЬ!» Опиши кто Тане происходящее словами — испытала бы сильную неловкость; увидь она подобные кадры в кинофильме — говорят, бывают такие фильмы неприличные, западные — покраснела бы до ушей, потому что по натуре своей была стыдлива; но происходящее с ней не имело с этим ничего общего, оно было прекрасно и священно, потому что если и есть священное на свете — так это она, любовь.

Плюнь, весь мир нам по сараю, пока я трубадур, а ты — моя принцесса, мы всегда будем свободны. Ночь пройдет, наступит утро ясное… Знаю, счастье нас с тобой ждет.

Что ж остается, как не верить ему: если любишь — то верь. Таня ему верила с первого момента, с первого курса, когда он, всегда получавший то, что выбирал для себя, еще до окончания ректорской пафосной речи выбрал для себя ее, Таню. И на первой же паре первого учебного дня — как сейчас помню, это был французский — сел с ней рядом в залитой солнцем аудитории так просто и по-хозяйски, будто тут и был всегда.

— Привет. Я Леха. Ты не против, если я тут сяду?

Таня пару секунд честно обдумывала ответ, смущаясь в основном взгляда глаза в глаза — она не привыкла к таким открытым взглядам — но глаза Лехи, серые с золотыми искрами, уже заранее смеялись в ожидании ответа, уже отлично знали, что она не против, и так же заведомо не против она была, когда Леша впервые под партой положил ей руку на колено — всего-то через пару недель после знакомства, не больше, и когда он впервые поцеловал ее по-настоящему — просто развернул к себе и поцеловал, как будто так надо, как будто его губы были тут всегда, так мы же современные свободные люди и знаем, что самое важное — это любовь…

All you need is love, если хотите.

И даже в первую их ночь — которая на самом деле была не ночью, а вечером — перед самыми майскими в Таниной общаге, откуда понимающе удалились на пару часов обе соседки по комнате, предполагая то, чего сама Таня ни разу не предполагала, а на столе благоухала ветка черемухи, и знаменитые Воронцовские (то есть Тухлые) пруды сверкали в свете заката за окнами девятнадцатого этажа, и тогда Таня чувствовала себя на своем месте, ни разу не задавшись вопросом — «Где я, что я здесь делаю?» Ничего не могло быть естественнее их любви, они были как две руки одного и того же тела, и когда Лешка сказал — теперь ты моя жена и будешь жить со мной, не было в этих словах ничего неожиданного. All, в конце концов, you need is — сами понимаете — love, и коль скоро эта самая любовь нашла Таню, студентку ром-герма, умницу и красавицу, прямо на факультете, то остальное все приложится.

И это тоже предмет исповеди, хотя описывается очень коротким и емким словом, не разводить же тут целый любовный роман перед исповедником, сколько он таких романов выслушал, представить страшно: только кающимся кажется, что история каждого из них — самая ужасная и совершенно уникальная…

О другом нужно было рассказать подробней, о том, что всего важней.

Даже не о том, что мальчик Леша, который всю жизнь твердо знал, что он хороший, не испытывал недостатка в друзьях, всюду сколачивая вокруг себя небольшой, но испытанный круг «совсем своих»… Что мальчик Леша учился кое-как, нарочно поступив на «девчоночий» факультет, дабы позволить себе подобную роскошь — а что тут интересного, филфак, разве вот военный перевод, всякие там «mitrailleuse» и «mitraillette», и то в конечном итоге «make love not war», стрелялки нравятся парням по некоей метафизической причине, наверное, своей тайной сущностью отвечая архетипу мужчины-защитника… Леша, отдадим ему должное, долго выходил сухим из воды, три с лишним года выезжал на одном личном обаянии, благо того обаяния было немерено, и на преподавателей оно тоже распространялось — до определенной степени. Обаяния хватило до середины четвертого курса, аккурат до зимней сессии, и третий-то курс чудом был закончен — только благодаря Тане, обкладывавшей книжками их недосупружеское ложе и умудрившейся хоть мытьем (зубрежкой вслух), хоть катаньем (усердными подсказками, конспектами на двоих и прочей гуманитарной помощью) дотащить своего возлюбленного до летней сессии и благополучно кое-как через нее перевалить — да, судьбу проклиная, да, с сумой на плечах, но все-таки переехал Байкал. Танины репетиторские силы вкупе с Лешиным обаянием одновременно иссякли зимой 1978 года, когда гордый и независимый студент Царьков, подсчитав «хвосты» и решив, что сдавать их ниже достоинства такого гордого и независимого человека, размашисто накатал заявление об отчислении по собственному желанию. Зато никто не сможет сказать, что меня выгнали, объяснил он родственникам, собравшимся вкруг него с лицами скорбными, как у смертного одра. Да ладно вам, чего паритесь? Призыв? Ну и пойду служить. Отмазки по болезни? Еще чего. Как будет, так и будет. Надо дядю Андрея спросить. Два дня рождения в пилотке — великое дело.

Дядя Андрей как раз оказался, можно сказать, доволен, дядя Андрей хлопал тяжелой ладонью по столу — что расшумелись, тетки? Это наш шанс из мальчика мужика сделать. В спецназ кого попало не берут, а нашего — возьмут как миленькие. Скажем, в Африку возьмут. Стреляют там? Смеетесь, что ли. В городе Москва кирпич чаще на голову падает, в спецуре потери минимальные, лет за 15 африканских операций — не больше полусотни, вы статистику посмотрите по ДТП по той же Москве, а потом шум поднимайте. Заодно и проблема девочки решится — парень на настоящих женщин посмотрит. Может, и не пошлют еще никуда, если обострений не будет; если будут — на пользу пойдет, все на пользу, вы его по возвращении не узнаете. А во время учебки вообще будет жить как бог, инструкторов к нему знакомых приставим, я устрою…