Читаем без скачивания Щит и меч - Вадим Михайлович Кожевников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Майор Штейнглиц немало поработал в Польше в сентябрьские дни 1939 года, создавая диверсионные террористические группы из местного немецкого населения. Но его заслуги не были отмечены. Тогда, воспользовавшись легким ранением в ногу, случайно полученным при обучении террористов, Штейнглиц надолго удалился в горный санаторий. Однако расчеты его не оправдались: о нем никто не вспоминал. Тогда он напомнил о себе сам и получил сомнительную должность инспектора диверсионно-разведывательных школ, нацеленных на Советский Союз и расположенных на территории бывшей Польши. Но майор был специалистом по западным странам. Русским языком он не владел, о Советском Союзе имел самое смутное представление. И понимал, что в этой ситуации при первом же упущении его ждет разжалование, фронт.
Штейнглиц воспользовался возможностью задержаться на некоторое время в Лодзи и стал навязчиво наносить визиты различным высокопоставленным лицам, надеясь с помощью протекции занять более определенное и устойчивое положение.
Приходил он не с пустыми руками, прибегая для этого к услугам эксперта конторы «Пакет-аукцион» господина Герберта, маргариновая афера которого была известна ему еще по картотеке уголовной полиции.
Но Герберт, зная о невежестве майора и полном отсутствии у него вкуса, отделывался аляповатыми имитациями художественных произведений.
Иоганну доводилось возить на склады «Пакет-аукциона» конфискованные в музеях и личных коллекциях уникальные полотна. И он подметил систему распределения конфиската на складе.
Сопровождая майора на склад, чтобы отнести в машину то, что тот выберет, Иоганн сразу же догадался о махинациях Герберта, беззастенчиво подсовывающего майору дешевые подделки. А у того жадно разгорались глаза, когда Герберт называл их якобы баснословную цену.
И вот Иоганн сделал первый решительный шаг на пути к тому, чтобы Штейнглиц наконец как-то обратил на него внимание. До этого мертвый, сонный взгляд майора означал только, что, если вместо Вайса за рулем окажется другой солдат, он этого не заметит.
Вайс решительно направился в темный закоулок склада, осветил фонарем стеллажи, на которых лежали прикрытые тряпьем, нарочито небрежно сваленные картины старых мастеров, древние кубки, редкостные меха, и сказал громко и значительно:
— Господин майор, вот предмет, достойный вашего внимания!
За те несколько дней, которые служил у него этот шофер, Штейнглиц впервые услышал его голос. Кстати, он считал это естественным.
Вайс знал, что подобная смелость может не понравиться.
Майор приблизился только для того, чтобы, не повышая голоса, сделать Вайсу внушение за неуместное вмешательство. Но солдат, держа в одной руке какую-то картину в массивной раме, а другой освещая ее фонарем, произнес отчетливо:
— Жан Этьен Лиотар, восемнадцатый век, подлинник!
Герберт побледнел.
— Господин майор! Это невозможно. Предполагается — для личной коллекции фельдмаршала…
Вайс, заворачивая картину в бумагу, небрежно бросил через плечо:
— Только в том случае, если от нее откажется господин группенфюрер СС, — и, зажав картину под мышкой, вытянулся перед майором.
Тот махнул перчаткой: «Пшел». И медленно, задумчивой поступью направился к выходу.
Иоганн, грубо оттеснив плечом Герберта, успел распахнуть ворота перед майором. Потом забежал вперед, открыл дверцу машины, положил картину на заднее сиденье и снова вытянулся, прижав правую руку к пилотке, а левой придерживая дверцу.
Два следующих дня Штейнглиц по-прежнему мертвыми, слепыми глазами скользил по лицу Вайса, казалось не видя его. И все приказания Вайс выполнял молча.
На третий день утром Штейнглиц промямлил сонно:
— Имя.
— Рядовой Иоганн Вайс, господин майор!
И больше ни слова.
И лишь ночью, когда Вайс вез майора из загородной резиденции оберфюрера СС в гостиницу, Штейнглиц так же вяло и сонно осведомился:
— Кто твой начальник?
— Господин майор Аксель Штейнглиц!
— Хорошо, пусть так.
И снова несколько дней только едва различимое короткое бормотание майора, приказывающего, куда ехать.
И вдруг однажды Вайс услышал странные хлюпающие звуки. Он испуганно обернулся. Майор смотрел на него неподвижными, будто стеклянными, как у чучела, глазами, но губы его кривились от смеха.
— Послушай, ты! Если у тебя голова всегда так работает, я буду тобой доволен.
Оберфюрер СС, которому Штейнглиц, смертельно боясь попасть впросак, преподнес картину, пришел от нее в восторг. И в благодарность за столь ценное подношение счел возможным не только поделиться чрезвычайно секретной информацией, но и обещал майору поддержку в его деятельности, имеющей, по словам оберфюрера, особо важное значение для будущего Германии на Востоке.
Способность к рисованию приносила Иоганну в его счастливом и, казалось бы, недавнем прошлом, когда он еще был Сашей Беловым, две общественные нагрузки: стенную газету и художественное оформление здания к праздникам, а также неприятности, когда он рисовал карикатуры. Обиды приятелей он старался искупить самокритичными автошаржами. Любовь к краскам, к цвету, стремление передать на бумаге все многообразие окружающего владели им с детства.
Отец мечтал, что сын пойдет по его стопам на завод, и, разглядывая рисунки, бормотал сокрушенно:
— Ну что ж, давай, кому-то надо быть и художником!..
Но сын знал, что отец в душе гордится его дарованием, восхищается им.
Академик Линев успокаивал Сашу Белова, когда тот делился с ним своими сомнениями:
— Да вы не расстраивайтесь, это не раздвоение личности, а очевидная способность воспринимать цвет и форму. В научной работе эмоциональное восприятие разнообразных явлений природы столь же естественно, как в любом другом творческом процессе, а творчество — всегда исследование со множеством неизвестных.
Инструктор-наставник сказал как-то:
— Из тебя, Белов, возможно, Репин получился бы, если бы ты по этой линии пошел. — И, вздохнув, пожалел: — Скорей бы канитель с империализмом кончилась! Не будет войн — каждый человек на земле сможет в полной мере развить свои способности.
Когда Белов очень удачно написал портрет одного замечательного советского разведчика, начальник отдела товарищ Барышев, внимательно посмотрев на портрет, потом на Белова, заявил:
— Какие у нас люди талантливые, а? — И добавил для ясности: — И он, и ты. — И еще уточнил: — Но тебе, Саша, до него, — кивнул на портрет, — еще много тянуться надо. — Спохватился: — Но ты сильно нарисовал. — Сказал виновато: — Извини, друг, но даже в нашем клубе на стену повесить — не разрешат. Товарищ снова на задании. — И постарался утешить: — Будь уверен: придет время — пожалуйста, хоть в Третьяковку.
— Это что ж, при коммунизме?
Барышев задумался.
— Не обязательно. Но где-то на подходе…
Александра Белова знали букинисты. В день получения стипендии — сначала на рабфаке, потом в институте — он отправлялся на поиски редких репродукций. Воскресенья проводил в Третьяковке, в Музее изобразительных искусств. На каникулы уезжал
