Читаем без скачивания Приют Одиннадцати - Вячеслав Ракитянский

Как альпинист, Манфред не мог не вспомнить об экспедиции доктора Эрнста Шиффера на Эверест в тридцать седьмом. И финансировал эту затею всё тот же военный институт. Видимо, то, что они искали в горах Тибета, теперь пытаются найти здесь, на Кавказе. Поэтому гауптмана с самого начала не вдохновляло участие в экспедиции, здесь он чувствовал себя не в своей тарелке. Его стихия там, где ведется стрельба, льется кровь и пахнет порохом. Чтобы вернуться к боевым действиям, он рвался поскорее завершить задание, воткнув по флагштоку на каждой из вершин, хотя прекрасно понимал, что на этом их миссия на Эльбрусе не закончится. И как только сотрудники СС окажутся на месте, вот тут начнётся самая жара.

Манфреду хотелось взглянуть на погибших, но он не рискнул выходить из отеля, решив, что на сегодня с него достаточно мистики.

К часу дня участники экспедиции вернулись к "Приюту одиннадцати". Измотанные и раздражённые. Поднявшись на высоту пять тысяч метров, Хаймс решил отложить восхождение из-за возобновившейся метели. Установить флагштоки не удалось. Снег не прекращался до вечера, но Гроот не терял надежды. Он сообщил офицерам, что завтра предпримет ещё одну попытку.

Глава 13

СССР, Ярославская область, пос. Переборы. Июнь 1942 года.

Рукописи, оставшиеся в наследство от прабабки, дали Павлу необходимый толчок, закрутили маховик сознания и указали направление, в котором следовало идти. Дальше он сам вынужден был развивать способности, искать свой путь, трудный и сумрачный, где на каждом шагу подстерегала опасность.

Да и было ради чего. Находиться в лагере, где он постоянно подвергался давлению конвойных и зеков, стало просто невыносимо. А если не удаётся изменить реальность, нужно попробовать изменить своё отношение к ней. Для начала.

Паша начал с самого простого — попробовал воздействовать на свою психику. На это ушло больше двух месяцев ежедневных занятий. В итоге Завьялов научился почти мгновенно нагонять на себя страху без всякой на то причины, а затем быстро переходить в состояние агрессии или полной отстранённости. Точно так же ему удавалось выводить себя из любого состояния, которое навязывалось ему извне. Когда он понял, что теперь в совершенстве может управлять собой и своими эмоциями, Паша попробовал применить эти хитрости на соседях по бараку. Для начала — на самых слабых, а затем на матёрых зеках и охранниках.

Он стал присматриваться к поведению окружавших его людей, анализировал их слова и поступки, старался предугадать действия, шаг за шагом. Постоянно ставил себя на место других, пока не научился присоединяться к ним на своей, известной только ему волне — как будто мёртвой хваткой цеплялся и уже не отпускал.

Распознать мысли и угадать действия представителя лагерного общества гораздо проще, чем свободного человека. Тут всё просто, почти на уровне инстинктов. Причём те, кто охраняет, более предсказуемы, нежели те, что сидят. У них имеется неоспоримое преимущество, которое делает их характеры прямыми как палка, — чувство безнаказанности. В этом их сила и слабость одновременно. Зеки вынуждены больше играть, быть скользкими, уметь извернуться. Если нужно — прикинуться босотой. А при случае забыковать. Особняком стояло только лагерное начальство. Эти себе на уме. И конвой, и зеки для них — что насекомые. Влез сапогом в муравейник и дальше почапал, только подошву обтёр. Но и на них управу найти можно, если нужда будет.

Завьялов определил: основные мотивы, влияющие на поведение людей в зоне, разнообразием не отличаются. Неповиновение — раздражение — боль. Голод — обман — боль. Слабость — страх — боль. Радость — неприятие — боль. Боль присутствовала везде и всегда. Она была и отправной точкой, и результатом, причиной и следствием. Поэтому всегда ожидаема. Предсказуема до этой самой боли. До зуда.

Когда Пашка понял, что может влезть в сознание практически любого человека, он попробовал управлять их эмоциями и заставить действовать так, как ему нужно. С неуравновешенными вертухаями было проще, нежели с блатными.

Вскоре Завьялов мог напугать, ввести в транс или в ярость кого угодно. При этом уходило колоссальное количество сил, но самым тяжёлым было лишить человека воли. Для этого требовались особая концентрация и максимальный покой. А какой покой может быть в бараке? Он практиковался, используя любую свободную минуту.

Пошатываясь после сна, зеки выстроились в две шеренги на улице. Пашка стоял в первом ряду, возле старого еврея Германа Гольца, того ещё доходяги. Отощавший, с ввалившимися глазами, еврей был лёгкой добычей, не сопротивлялся. Завьялов перекинулся с ним парой слов, зацепился, настроился, вжился в его состояние. Постепенно ввёл Германа в глубокий транс. Плечи у него опустились, руки плетьми повисли. Глаза помутнели, голова склонилась, упёрлась подбородком в грудь. Скис еврей, только что слюни не пускает. Ткни пальцем — упадёт.

Когда назвали его фамилию, он и ухом не повёл.

— Гольц! Гольц, сучий сын!

Дежурный увидел Германа в первом ряду и, ясное дело, взбесился. Решил, что тот уснул. Подобные выходки карались особо сурово, вплоть до недельного карцера. Особенно после майского побега. Тогда много голов слетело, вертухаи до сих пор ходили перепуганные. Не приведи господи на перекличке не прокукарекать — сразу в пердельник загремишь на полную катушку.

Конвойный тяжело шагал в их сторону, видно было, что руки у него чешутся. Не отпуская еврейчика, Пашка и вертухая зацепил. Герман шатался, вот-вот завалится. Завьялов и сам почти падал от усталости, ухватился за рукав стоявшего рядом Старостина. Тот перепугался, дернулся как параличный, увидев остекленевший Пашин взгляд. Зашептал.

— Паря, ты что? Слышь, Завьялов…

Конвойный подошёл вплотную к шеренге зеков, остановился в шаге от Гольца, замахнулся, чтоб залепить доходяге промеж рогов. Да внезапно обмяк, расплылся, словно коровье говно, ноги в коленках складываться начали. Не соображая, что происходит, дежурный опустил занесённую руку. Пустым взглядом обвёл строй, развернулся и пошёл на место.

Впервые Паше удалось подавить чужую волю.

План побега вызревал, обрастая новыми, на первый взгляд малозначительными, но очень важными деталями. Время приезда машины к дому Осипчука, частая смена сопровождавших Пашу вертухаев, ужесточённый последнее время в зоне режим — всё это подвергалось тщательному анализу. Да ещё и Маша шла на поправку.

Время сейчас играло против Завьялова. Скрыть положение на фронте было уже невозможно, начались бомбардировки. Эвакуировали людей и целые предприятия. Поговаривали даже, что по Ярославской области рыщут истребительные батальоны, отлавливают диверсантов, разведчиков и дезертиров. Нервничал начальник лагеря, зверели конвойные, затаились зеки. Линия фронта медленно, но уверенно ползла на восток. Немецкие танки были в пятидесяти километрах от границы Ярославской области, выходили к Волге. Медлить с побегом дальше было некуда, и Завьялов решил рвануть до конца лета.