Читаем без скачивания Последний из Двадцати (СИ) - Рок Алекс

В мысли вклинился мастер Рубера. Старый учитель фехтования любил свои усы и тишину, а ещё память о былых приключениях. Не ведая устали, он мог рассказывать, как побывал в чреве механической машины, и как его, лишённого сил пытался разорвать на части озлобленный бер. Рун никогда не думал, что ему пригодятся эти россказни, а вон поди ж ты…

Ладонями парень ударил в самые основания клыков — маначервь не понял этого манёвра, но взвыл, когда его собственные зубы хрустнули. Качнувшись, он выплюнул добычу.

Здравый смысл отчаянно и сам не зная для чего пытался донести до юного чародея лишь одну мысль. Он смотрел, как спешно, превозмогая самого себя, Рун пытается встать на ноги, и говорил что здесь, на задворках заклинания не может быть чего-то, что похоже на боль. Маначервю не должно было быть больно, Руну не должно было быть больно — но было.

Чародей заскочил на хвост противника, едва не слетел с него, когда тот попытался сбросить его взмахом. Ладони вгрызались в ставшую податливой плоть, разрывая её в клочья. Червь изогнулся и заманаточил. Рун знал, что сам с такой громадиной не справится — он не знает полную структуру проклятия, а это сдерживает его силы и возможности. Но ему и не требовалось изрубить несчастного на ремни — если эта скотина сама изойдёт маной из ран, это тоже будет победой.

Руна швыряло из стороны в сторону, но он неустанно наносил удар за ударом. Зверюга под ним свернулась кольцом, а затем в отчаянии рухнула наземь. Последний из Двадцати соскочил в самый последний момент, отпрянул прочь — даже истративший силы и умирающий маначервь всё ещё был способен на сюрпризы.

Оценив его взглядом, парень, понял, что ошибся — этот был уже ни на что неспособен. Он распался на три прежних червя, но те напоминали собой месиво, нежели что-то угрожающее.

Бока юного чародея отзывались болью вопреки утверждениям здравого смысла. Тот рассерженной девой требовал хоть каких объяснений. Их у Руна не было — лишь догадки. Старый Мяхар бы сказал, что облик проецировал с собой ожидания. Рун ведь влил в себя больше маны, чем перетащил чашу весов в свою сторону. Когда захрустели ломаемые клыки червя, само сознание верило, что тому должно быть больно.

Объяснение было шито белыми нитками, но Рун схватился за него, будто за спасительную соломинку.

Теперь нужно было только отдохнуть и двигаться дальше. Маначерви — это одно. На них проклятие держалось, черпая ману отовсюду, откуда только было возможно. Прикопай Чавьер свой ножичек где-нибудь поближе к Шпилю, и то было бы едва ли не вечным. Но совсем другое дело — сердцевина. Если её не уничтожить, Чавьер так и останется человеком. В голове бродили пространные мысли о том, что стоило попробовать уговорить мастера отказаться от своей затеи. Разве плохо быть человеком? Дышать, есть, любить… жить?

Но он почему-то знал, что бывший булыжник вот уже который год лелеет мечты о своём прежнем существовании. Он говорлив, высказал предположение в голове чародея Мяхар, лишь по той причине, что боится собственных мыслей. Они ему мешают и претят. Руну вспомнилось, как однажды они с Виской слушали, как звучат цвета.

Непривычно. Рун знал, что не смог бы выдержать так всю жизнь.

Внутренний голос, принадлежавший уже только Руну рявкнул, заставляя того идти дальше.

Сердцевина, сказал он, ждёт…

***

Вместо сердцевины впереди его ждал лабиринт. Рун понял, что ошибался, едва увидел его. Заклинательница не напортачила, а, скорее, попросту перестаралась. Парень, навешивая на нерадивых селян какое-нибудь наказание, никогда не озадачивал себя защитой от других чародеев. Зачем? Кто осмелится явиться сюда и посмеет оспаривать волю Двадцати? До сих пор наглецов не находилось.

За стеной была совершенно иная жизнь. К востоку от Шпиля простиралась огромная и ненасытная Виранская Империя. Разделённые с ними скалами, лежали Шаурад и Ясилляй — вечно враждующие земли. Будучи мальцом, Руну казалось, что по ту сторону купола если и есть жизнь, то очень унылая. И с магией там очень-очень плохо.

Матриарх же всегда избегала разговора об этом, говоря лишь то, что с магией там на самом деле иначе. Под иначе пряталась добрая тысяча смыслов, разгадать которые он был не в силах.

Сейчас подлая виранка смеялась над учениями Двадцати. Рун чуял себя ущербным: будучи Двадцатым и самым молодым из Шпиля, он обладал немалым магическим потенциалом. И никаким опытом — мастер Рубера говорил ему об этом при жизни, теперь шептал на ухо и после смерти. Можно подумать, учитель фехтования разорвал бы это проклятие сразу в сердцевину, минуя стражей и маначервей.

Здравый смысл отвечал на бесполезную обиду тем, что да — и Матриарх, и мастер Рубера, даже старый Мяхар врезались бы в самую составляющую проклятия и сняли бы его взмахом руки.

Руну же надо было попотеть.

Парню было до бескрайнего интересно, чем там занят Чавьер? Терпеливо ждёт, пока юный чародей блуждает по коридорам? Или его схватили крестьяне — для них разломать кинжал окончательно будет решением вопроса — как избавиться от угрозы. Поможет им в самом деле вряд ли: если они поломают всю только что проделанную им работу — он каждому из них уготовит участь похуже смерти.

Лабиринт блуждал, раз за разом приводя его к очередному тупику. В каждом из них ему мерещилась ухмыляющаяся рожа виранской колдуньи.

Ему страшно не хотелось этого признавать, но волшебница вряд ли уступала по силе и возможностям Матриарху. Парню всю жизнь твердили, что по ту сторону стены бродят разве что бесталанные бестолочи, едва способные зажечь огонь взглядом. Гитра на своих уроках не без гордости сравнивала их, говоря что каждый из Двадцати — это пламя огромного кострища, но каждый чародей из тех, кто остались за стеной — всего лишь тусклая, угасающая день ото дня свеча.

Стены лабиринта сжимались, вытягивались, менялись — пытаясь вернуться назад, Рун всякий раз оказывался в ином месте. Старый Мяхар, будто разом утративший свою манеру насмешничать в толк и бестолку, сейчас смотрел на всё это глазами юного чародея и восхищался. Структура, защитные механизмы, общая архитектура — Рун бы никогда не подумал, что старый пройдоха такой ценитель.

Будто вспомнив о том, как ему следует вести себя на самом деле, он крякнул и тут же сказал, что его ученик слишком правильный. Играет по тем правилам, что ему кладут на стол. И немного идиот — потому что когда правила меняют прямо на ходу, вздыхает, но продолжает следовать.

Будь у Руна здесь губы, он укусил бы самого себя до крови. Старик славился исключительно разбойничьей натурой — он бы не стал шататься от одного тупика к другому. С залихватским свистом, он бы проломился сквозь стены, оставляя за собой лишь развалины.

Рун с размаху ударился о ближайшую стену, поддавшись первичному порыву — и отскочил, словно мяч. Лабиринт, ему показалось, ухмыльнулся тщетности его попытки. Не теряя самообладания, парень попробовал ещё и ещё — с тем же закономерным результатом. Одним упорством здесь было не пробиться, Мяхар же, дав последний совет, сейчас предлагал думать самому. Ему-то там, в своём посмертии прекрасно, зло подумал юный чародей. Сиди в голове ученика, бубни на ухо что только в голову придёт, посмеивайся…

Образность, вдруг понял Рун. Он же сам зажимает себя в рамки чужого, навязываемого ему образа. Подчиняется.

Решение лежало на поверхности. Чародей в один момент сменил собственную оболочку — из единого целого рассыпался на заклинательные, заполненные маной ленты. Кривыми, размашистыми надписями лёг на стены. Проклятие не сразу поняло, что случилось, отреагировало слишком поздно. Рун принялся менять его структуру под себя. Манатические потоки складывались перед Руном теперь в единое целое — ещё недавно крепкие, будто скала, стены обратились пряничным крошевом. Проклятие спешно ставило перед ним заслоны, пытаясь закрыть ход для его заклинательных плетений.

Бестолку: Рун уже знал, куда и как ему двигаться дальше. Кто бы мог подумать, что лабиринт, в котором он оказался попросту закольцован и не имел выхода к самой сердцевине? Наоборот — та была окружена стенами со всех сторон, как величайшее сокровище.