Читаем без скачивания Улица младшего сына - Лев Кассиль

— За глаза хватит.

— Тогда мы так и запишем. Ну, смотри только, Дубинин, ты штабу слово дал!

— А где это было записано, чтобы я слово дал да отступился? — гордо заявил Володя. — А с малятами можно заниматься?

— По-моему, пускай пока занимается, — решила Светлана, обращаясь к членам штаба.

— У меня есть еще одно предложение по этому вопросу, — сказал вожатый. — Кто-нибудь должен проверять Дубинина и, если надо, помогать. За кем запишем? Может быть, ты сама возьмешься, Светлана? Тебе и Юлия Львовна в случае чего поможет, направит как надо.

— Я? — Светлана высоко вскинула брови.

— Она? — спросил, привставая, Володя. — Ну уж нет, спасибо!

— Да уж, пожалуйста… — проговорила Светлана.

— Обойдусь и один!.. — заупрямился Володя.

— Напрасно, напрасно отказываешься от товарищеской помощи, не годится так пионеру! — сказал вожатый. — А я бы все-таки записал это за Светланой.

Светлана смотрела в упор на Володю. По тоненькой шее ее расползалось розовое пятно, потом стали краснеть уши, и вот вся она залилась нежной розовой краской до самых волос. Она досадливо встряхнулась и сказала:

— Если Дубинин не будет против — пожалуйста, как штаб решит. Мне совершенно безразлично.

По дороге домой дурное настроение Володи постепенно прошло. Он шел, размахивая сумкой, проводя ею по перекладинам попадавшихся на пути палисадников, чтобы она отбивала барабанную дробь, и, насвистывая, прикидывал в уме, как ему теперь надо распределить время, чтобы успеть и в «ЮАС» сходить, и с малятами позаниматься, и согласования выучить. То, что он за месяц успеет подтянуться, не вызывало у него никаких сомнений. «Захочу — и сделаю, раз обещал — точка», — думал он.

Еще в сенях у лестницы он почуял запах крепкого трубочного табака. Значит, отец был уже дома. Он не ожидал, что отец вернется сегодня из рейса. А вот и Бобик выполз из чулана под лестницей. Только вид у него был такой, будто ему только что крепко влетело. Он издали робко помахал хвостом, а когда Володя протянул руку, чтобы погладить его, припал к земле и быстро отскочил. Он даже тихонько взвизгнул, словно Володя замахнулся на него.

— Ты что это, Бобик? Чего испугался? Володя посвистел, подзывая Бобика, взбежал по лестнице, постучался в дверь. Ему открыла мать.

— Мама, дай какой-нибудь мосольчик, я Бобику кину, — заговорил Володя и стал снова подсвистывать собаку.

— Тихо ты, без свиста, пожалуйста! — вполголоса остановила мать. — И не приваживай сейчас собаку. Гавкает тут, вертится… Не до нее!

Мать закрыла дверь, пропустив в комнату Володю, и сказала еле слышно:

— Беда у нас, Володенька… Папу…

Она одной рукой закрыла лицо, другой рванула подол фартука и закусила край его зубами.

Володя, чувствуя, как что-то тяжелое и холодное накатывается ему на сердце, широко раскрытыми глазами посмотрел на мать, боясь спросить ее, что произошло.

— В зале он, — шепнула, всхлипывая, мать.

Володя почти бегом, стараясь не шуметь, бросился в залу. Он увидел там отца, который сидел у окна и держал в откинутой руке трубку. Он сидел спиной к Володе, и все — неподвижность его, непривычная сутулость широкой спины, какая-то оцепенелость всей фигуры, погасшая трубка в опущенной руке, — все это говорило Володе о том, что произошло несчастье. Чуточку поодаль, лицом к отцу, сидела на стуле Валя. Сложенные вместе ладони ее рук были втиснуты меж колен. Она сидела наклонившись, опустив плечи, и не сводила красных глаз с отца. Услышав, что входит Володя, сестра приложила палец к губам, поднялась и пошла навстречу брату. Она схватила Володю за руку и вывела за дверь.

— Папу с работы сняли, — с трудом выговорила она.

Она ждала, должно быть, что Володя, услышав такую весть, ахнет, ужаснется, кинется расспрашивать. Но у него только лицо стало серым, как ракушечник, словно помертвело, да и без того огромные глаза медленно расширились в горестном изумлении.

Сестра повторила:

— Из партии могут исключить. Понял ты?

Володя все молчал. Он медленно усваивал то, что сказала сестра. Он слышал ее слова, понимал их значение — каждое в отдельности, но смысл услышанного, вот то самое, про что сказано в грамматике — «мысль, выраженная словами», еще не проник в его сознание. Тогда сестра шепотом рассказала ему, что отец как-то дал рекомендацию в партию и на работу одному моряку, который плавал прежде на «Красине», где Никифор Семенович был помполитом, а человек этот оказался ненадежным. Он запустил корабль, имел уже две аварии, а на днях совершил совсем уже непростительный для всякого честного моряка поступок: вышел пьяным на вахту и разбил судно о скалы. Пострадало несколько моряков, погибло много ценного груза.

А отец ручался за него и как за коммуниста, и как за работника. И вот теперь того моряка будут судить, а отца временно отстранили от службы.

— Ты бы пошел к папе-то, — тихонько посоветовала подошедшая Евдокия Тимофеевна. — А то он третий час вот так сидит, ни с кем ни слова. А как пришел, как сказал мне все, да и говорит: «Ох, Вовке это узнать просто будет убийство!» Он еще за тебя болеет.

И Володе стало страшней всего то, что отцу стыдно, тяжело сказать о происшедшем ему, сыну. Он решительно подошел к отцу. Никифор Семенович медленно повернул к нему свое большое, красивое, сейчас словно погруженное в сумрак лицо. Он поднял руку с потухшей трубкой, улыбнулся бледной, виноватой улыбкой и уронил снова руку вниз.

— Вот, Вова… Слышал? — проговорил он глухо, неловко усмехнувшись и как бы извиняясь перед сыном, что доставляет ему такую неприятность. — Такая, брат, незадача…

— Мне уж Валя сказала, — отвечал Володя. Оба помолчали.

— Видишь, как оно бывает, — продолжал отец. — Понадеялся вот на человека, а он…

Никифор Семенович повел рукой и опять уставился в окно.

Сердце Володи царапала и сосала нестерпимая жалость. Никогда в жизни не видел он отца таким. Самое страшное было именно в том, что отец, которого Володя считал самым сильным, несокрушимым, образцовым, отец, которым он так гордился, чьей боевой молодости он завидовал, отец, всегда и во всем бывший его первой опорой, — вдруг попал в такую беду. Ужас, испытанный при этой мысли мальчиком, был, вероятно, подобен тому чувству потерянности, которое ощущают люди при землетрясении, когда земля — самое устойчивое и надежное из всего, что есть, основа основ — вдруг начинает колебаться, терять устойчивость и отказывается быть опорой для всего движимого и недвижимого. И все проваливается…

— Папа, — попытался утешить Володя, — ведь ты же все равно будешь за все это стоять… ну, бороться, в общем… Папа, у тебя ведь только партбилета не будет, ну, удостоверения… а ты сам будешь коммунист.

— Коммунист не может быть так, сам по себе, — отвечал отец. — Глупый ты еще! Тут у человека, пойми, сила оттого, что он с такими же еще, как сам он, в одно целое входит. А это целое — огромное, могучее — и есть, сынок, партия. А сам по себе что же? Один в поле не воин. Я, Владимир, с первого года Советской власти в партии. В партии человеком стал. В партии учился. Партия меня в люди вывела. Ну что я такое буду без партии? Ровным счетом ничего.

— А как же беспартийные? — спросил Володя. — Ведь есть же которые не в партии, а ведь тоже и в гражданской участвовали, и работают хорошо.

— Так кто ж, чудак, с этим спорит! Не про то ж разговор! — Отец устало повернулся к Володе. — Люди работают и великие дела творят — не все обязательно в партии. Но партия — это те, кто впереди. Это — гвардия народа. Партия — это всему народу головной отряд. И быть в его рядах — великая честь, сынок. Ее заслужить надо. А я вот как будто и заслужил эту честь, да поручился словом большевика и честью партийной за негодного, на поверку, человека и сам через то доверие партии могу потерять.

— Папа, а если исключат, это уж насовсем? — спросил Володя.

— Нет, это уж брось! Не такие мы с тобой, брат, чтобы так сразу насовсем нас вычеркивать. Мы, брат, Дубинины. Меня так, резинкой с листа, не сотрешь!

— Конечно, папа! — обрадовался Володя. — Помнишь, в каменоломне-то написано «Н. Дубинин». Сколько лет, и то с камня не стерли.

— Вот верно, Вовка, это ты мне хорошо напомнил. Спасибо тебе! Моя фамилия, конечно, не столь уж знаменитая, чтобы гремела, да люди добрые ее не хаяли. Я кровью своей в те партийные списки в восемнадцатом году фамилию свою вписал, Вовка. Ясно тебе, в каком смысле?.. Вот. И в камень я ее врубил с честью, и в бортовые журналы я ее вписывал без позора. А теперь что же? Нет, Вова, будет наша фамилия на должном месте. Еще посмотрим, что партийный комитет скажет. А не то еще и в горком пойду. Так тоже, сразу, нельзя… Хоть и виноват я, не спорю, но тоже так уж чересчур… Ну, выговор заслужил, и спорить не стану. А из рядов вон — это уж извини. Я, в случав чего, в Москву поеду и правду найду…

Он уже давно ходил по комнате, трубка в его руке дымила, а Володя стоял и поворачивал голову вслед за отцом то влево, то вправо, сосредоточенно следя за ним. И у мальчика постепенно проходило давешнее тяжелое чувство, когда ему казалось, будто какая-то могучая и неумолимая, строго шагающая людская громада, в рядах которой шел отец, продолжает двигаться своей дорогой, а отец отстал… Нет, отец еще зашагает в ногу со всеми!