Читаем без скачивания Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

Абрам вышел из кабинета в отличном настроении. «Жизнь не стоит на месте», — мурлыкал он себе под нос. Больше всего на свете он любил, когда люди волнуются, когда все вокруг приходит в движение. Даже мысль о том, что в кармане у него нет ни гроша и он не сегодня-завтра может угодить за решетку, доставляла ему какое-то нездоровое удовольствие, возбуждала. Юрист, которому он звонил, сообщил ему, что за подделанные векселя он может получить до трех лет. Ничего, подумал Абрам, не упечет же его старик в тюрьму. «Я же брал в долг не у чужого человека, а у деда своих детей», — успокаивал он себя. Любой приличный человек в его возрасте давно бы отправился на тот свет, предоставив своим наследникам возможность прокутить его капиталы.

— Пошли, юноша, хватит сидеть без дела, — сказал он Асе-Гешлу. — Сначала надо будет где-нибудь перехватить полсотни. Кто-то ведь вчера обещал мне дать в долг, вот только кто? Потом я хочу справить тебе приличный костюм — мы его в кредит купим. Костюм и шляпу. Ну а потом отправимся на поиски пропавшей принцессы. У меня есть кое-какой план — какой, пока не скажу. Я такую кашу заварю, что вся Варшава со смеху покатится.

Они вышли на улицу. Было тепло и солнечно. Домашние хозяйки, стоя у раскрытых, выходящих во двор окон вытряхивали подушки из красного тика. Служанки мыли окна, выливая на них ушаты воды. В воздухе пахло молоком и свежим, только что испеченным хлебом. Абрам поинтересовался, есть ли у Асы-Гешла деньги.

— Три рубля.

— Давай их сюда.

Абрам остановил дрожки, они сели и доехали до Электральной, где у старинного друга Абрама был магазин готового платья. Дорога была забита автомобилями, дрожками, велосипедами. По улице тянулась похоронная процессия. Впереди, в сутане с кружевными рукавами, шествовал дородный ксендз и что-то бубнил, глядя в открытый молитвенник. За ксендзом следовали четыре человека в плащах с серебряным подбоем, в треугольных шляпах и с фонарями в руках. Зазвонил колокол; прохожие стали снимать шляпы и креститься. Похоронную процессию сопровождала стая голубей, голуби то и дело садились на мостовую поклевать лошадиный помет.

Владелец магазина оказался низеньким, толстым человечком с большим, круглым животом. Он обнял Абрама и расцеловал в обе щеки. Абрам что-то прошептал ему на ухо, и через несколько минут Аса-Гешл вышел из магазина в новеньком, с иголочки костюме. Старую одежду хозяин магазина завернул в бумагу и сунул куда-то под прилавок. Абрам взял взаймы у своего друга еще пару рублей и в соседней лавке приобрел Асе-Гешлу шляпу.

Затем они отправились в цирюльню, где Асу-Гешла побрили, постригли и даже опрыскали одеколоном; главный же цирюльник в это самое время подстригал бороду Абраму. Аса-Гешл посмотрелся в длинное зеркало. Узнал он себя с трудом.

— Граф Потоцкий — или я не Абрам Шапиро! Теперь ты вылитый гой, — веселился Абрам.

И он был прав. С исчезновением хасидских одежд куда-то подевалась и его, Асы-Гешла, еврейская внешность.

Было почти двенадцать, когда дрожки остановились перед домом на Праге, где жила Клоня. Абрам отправил Асу-Гешла к девушке, а сам остался сидеть в дрожках. Клоня с матерью жили на втором этаже. Аса-Гешл поднялся по чисто вымытой, посыпанной песком лестнице и постучал в дверь. Ему открыла полная девушка в шерстяной куртке, с льняными, заплетенными в две толстые косы волосами. На пальце у нее был наперсток, в руке она держала нитку и иголку.

— Здесь живет госпожа Клоня? — спросил Аса-Гешл.

— Я Клоня.

— Внизу, в дрожках, вас ждет дядя Адасы. Не могли бы вы спуститься на минуту?

— Какой дядя? Абрам?

— Да.

— Адаса здесь ночевала, но сейчас ушла. А вы…

— Я ее ученик… она дает мне уроки.

Девушка улыбнулась одними глазами.

— Я вас сразу узнала. Она вас очень точно описала. Как жаль, что вы не пришли часом раньше. Здесь была ее мать. Адаса у нас уже не первый раз ночует. Зайдите ненадолго.

— Простите, но господин Шапиро спешит…

— Всего на минутку. Я только познакомлю вас с мамой.

Она взяла его под руку, втолкнула в квартиру и, проведя по коридору, ввела в большую комнату с обставленным стульями столом посередине. На стене висели голова оленя с ветвистыми рогами, старинная охотничья двустволка и два портрета в золотых рамах — молодого человека с густыми усами и полногрудой женщины с высокой прической. На окне висела клетка с канарейкой, а под ней, на подоконнике, стояла швейная машинка. Над комодом висела олеография: Иисус с курчавой бородой, вокруг головы терновый венец. Под олеографией теплилась красная лампадка. На старом диване, из которого торчали пучки конского волоса, лежала, разложив лапы, овчарка. При появлении Асы-Гешла собака зарычала, но ее осадила маленькая, кругленькая, как шар, женщина с двойным подбородком.

— Тихо! Лежать! — приказала она.

— Мамочка, это тот самый молодой господин, который берет уроки у Адасы. Господин Абрам, дядя Адасы, — внизу, в дрожках.

— Что же он не поднимется? У нас люди живут приличные. Очень рада знакомству с вами. Адаса мне — как вторая дочка. Нет, это не девушка, это — цветок. Умна и красива, точно солнышко в небесах. Повезет тому, кому достанется этот ангел. А вы, молодой человек? Говорят, вы приехали в Варшаву учиться.

— Да, только начал.

— Образование — вещь хорошая. Кем бы вы ни были, евреем или христианином, если чему выучились, всякий перед вами шляпу снимет. Адаса не годится для этих лапсердаков, хасидов этих. Она для них натура слишком тонкая. Этот, с Гнойной, тот, что постным маслом промышляет и пейсы носит, ей никак не подходит.

— Ой, мама, говори, да не заговаривайся.

— Я правду говорю. Чистую правду. Она ведь мне все рассказала, хотя девушка она по природе замкнутая. А я ей так и сказала: родителей, говорю, надо слушаться, но сердцу-то ведь тоже не прикажешь.

Пока мать болтала, Клоня причесалась, надела пальто и прихватила блестящую сумочку с медной ручкой. Аса-Гешл попрощался с матерью Клони, и та, протянув ему свою полную, в ссадинах от домашней работы руку, пригласила приходить еще. Овчарка спрыгнула с дивана, понюхала ноги Асы-Гешла и приветливо завиляла хвостом. Когда они вышли на лестницу, Клоня сказала:

— В час дня Адаса опять к нам придет.

— А куда она пошла?

— Устраиваться на работу. По объявлению.

Пока Клоня говорила с Абрамом, Аса-Гешл стоял в стороне и, о чем идет разговор, не слышал. Абрам жестикулировал, дергал себя за бороду, стучал кулаком по лбу.

— Она вернется в час дня, — сказал он, подозвав Асу. — Сейчас двадцать минут первого. Дождись ее. Не упусти. А я вернусь через час-другой.

Абрам говорил по-польски, чтобы Клоня понимала, и так кричал, что на него оборачивались прохожие. Договорились, что Аса-Гешл будет ждать Адасу в трактире напротив; Клоня пошлет к нему Адасу, как только та вернется, а потом оба они будут ждать Абрама. Возница между тем стал проявлять некоторое нетерпение: щелкал кнутом и ругал лошадь на чем свет стоит. Вскоре дрожки отъехали. Клоня что-то сказала Асе-Гешлу, и, хотя каждое слово в отдельности было ему понятно, общий смысл он не уловил. Каменный пол трактира был усыпан опилками. В ноздри ударил резкий запах пива и жарившегося на кухне мяса. В трактире было пусто, столы были покрыты клеенкой. Аса-Гешл сел за столик. К нему тут же подошел невысокий крепыш в рубашке с засученными рукавами.

— Чего изволите?

Аса-Гешл хотел сказать: «Стакан пива», но вместо этого проговорил:

— Чаю, пожалуйста.

— У нас не чайная.

— Тогда коньяку. — Он и сам удивился своим словам.

— А покушать?

— Да.

— Сарделек?

— Очень хорошо.

Он тут же пожалел о сказанном — сардельки, разумеется, будут не кошерные. Но было уже поздно. Хозяин заведения вернулся с рюмкой коньяку и двумя сардельками на тарелке. Окинув Асу внимательным взглядом проницательных серых глаз, он поинтересовался:

— Откуда будете?

— Я живу в Варшаве.

— На какой улице?

— На Свентоерской.

— И чем зарабатываете на жизнь?

— Учусь.

— Где? В школе?

— Нет, частным образом.

— У раввина?

— У учительницы.

— А чего в Палестину не едете?

Трактирщик с удовольствием продолжил бы свой допрос, но тут его позвала какая-то босоногая, веснушчатая девчонка. Аса-Гешл пригубил коньяк. Коньяк обжег горло, на глаза навернулись слезы. Он подцепил на вилку сардельку и откусил кусочек. «Плохо мое дело, — подумал он. — Да, Абрам прав. Из Польши надо уезжать. Если не в Палестину, то в какую-нибудь другую страну, где нет такого закона, чтобы не пускать евреев в университеты. Если б только Адаса со мной поехала! Надо будет все это хорошенько обдумать».

Он залпом допил коньяк и почувствовал, как ему вдруг стало тепло, начали слипаться глаза. Он не слышал, как открылась дверь, не видел, как вошла Адаса. Вошла и остановилась на пороге: длинное зимнее пальто с меховым воротником, черный бархатный берет, под мышкой газета. За те дни, что он ее не видел, лицо у нее стало еще бледнее, как будто она только что оправилась после тяжелой болезни. Она кивнула и робко улыбнулась, не сводя с него глаз. В новом костюме он был совершенно неузнаваем. Лишь узкий черный галстук напоминал ей о неопытном зеленом юнце, каким он был всего несколько дней назад.