Читаем без скачивания Одинокий волк - Джоди Пиколт

Ты не понимаешь, что чувствует неудачник, пока твой восемнадцатилетний сын не уйдет из семьи. Именно так я всегда к этому относилась, потому что Эдвард был слишком умен, чтобы запрыгнуть в автобус и уехать в Бостон или Калифорнию. Вместо этого он забрал свой паспорт из ящика в кабинете Люка и на деньги, которые заработал за лето вожатым (деньги, которые он намерен был потратить на обучение в колледже), купил билет туда, где мы точно не сможем его найти. Эдвард всегда отличался импульсивностью — еще с детства, когда в детском саду швырнул баночку с краской в мальчика, который смеялся над его рисунком, или когда, повзрослев, уже в школе, кричал на несправедливого учителя, совершенно не думая о последствиях. Но этот поступок я понять не могла. Эдвард никогда не уезжал один дальше Вашингтона — как-то он ездил туда на инсценированный судебный процесс. Что он знал о чужих странах? Где решил жить? Как нашел свое место в мире? Я попыталась обратиться в полицию, но в восемнадцать лет он по закону являлся уже совершеннолетним. Пыталась звонить Эдварду на сотовый, но номер не отвечал. Я просыпалась по ночам и две волшебные секунды не помнила, что мой сын уехал. Но потом реальность вползала под одеяло, цеплялась за меня, как ревнивый любовник, и я заходилась в рыданиях.

Однажды ночью я отправилась в Редмонд, оставив спящую Кару одну в доме, — очередное доказательство того, что я плохая мать. Люка в вагончике не было, но была его ассистентка. Студентку звали Рэн, у нее на правой лопатке был вытатуирован волк, и они с Уолтером по очереди дежурили в зоопарке: кто-то должен был присматривать за животными по ночам, когда Люк не жил в одной из своих стай, — что сейчас случалось крайне редко. Рэн лежала, закутавшись в одеяло, и спала, когда я постучала. Увидев меня, она испугалась — что неудивительно, поскольку я кипела от ярости — и кивнула в сторону вольера. Стояла ночь, Люк бодрствовал в компании своей волчьей семьи и как раз боролся с крупным серым волком, когда я, словно привидение, замаячила у забора. Этого хватило, чтобы он поступил так, как не поступал никогда: выпал из образа и стал человеком.

Джорджи? — осторожно протянул он. — Что случилось?

Я едва сдержала смех. Неужели ничего не случилось? Люк по своему отреагировал на исчезновение сына: еще больше сблизился со своей семьей — не со мной и с Карой, а с братьями-волками. Он так давно не появлялся дома, что не видел, как я ставлю прибор на стол и для сына, но тут же заливаюсь слезами. Он не сидел на кровати сына, обнимая подушку, которая все еще пахла Эдвардом.

Я должна знать, Люк, что ты ему сказал, — ответила я. — Должна знать, почему он уехал.

Люк вышел через двойные ворота в вольере и теперь стоял рядом со мной снаружи.

Я ничего ему не говорил.

Я не сводила с него недоверчивого взгляда.

Неужели ты стал хуже относиться к своему сыну, потому что он гей? Потому что ему наплевать на диких животных? Потому что он не любит жить на улице? Потому что он не стал таким, как ты?

Люк разозлился, но тут же взял себя в руки.

Неужели ты действительно так обо мне думаешь?

Я думаю, что Люка Уоррена интересует исключительно Люк Уоррен. Не знаю, возможно, ты боишься, что Эдвард не соответствует твоему имиджу. — Я перешла на крик.

Как ты смеешь! Я люблю своего сына. Я люблю его.

Тогда почему он уехал?

Люк замолчал в нерешительности. Я даже не помню, что он ответил после непродолжительной паузы, — да это и неважно. Важнее это молчание, эта секундная заминка. Потому что этот момент нерешительности стал полотном, на котором я могла изобразить все свои самые худшие опасения.

Через три недели после отъезда Эдвард прислал мне открытку из Таиланда. На ней он написал новый номер мобильного телефона. Сообщил, что начал преподавать английский, нашел квартиру. Писал, что любит меня и Кару. И ни слова об отце.

Я сказала Люку, что хочу повидать сына. Несмотря на то что открытка без обратного адреса, несмотря на то что Таиланд страна большая — неужели сложно найти восемнадцатилетнего учителя-европейца? Я позвонила в турагентство, чтобы забронировать билет на самолет, планируя воспользоваться деньгами, которые мы копим на «черный день».

Потом заболел один из драгоценных волков Люка, ему понадобилась операция. И деньги внезапно закончились.

На следующей неделе я подала на развод.

В этом и заключались мои «непримиримые противоречия»: мой сын уехал, виной всему мой муж. Я не могла ему этого простить. И никогда не прощу.

Но оставалась еще одна маленькая грязная тайна, о которой я продолжаю умалчивать: именно я посоветовала Эдварду поехать в тот день в Редмонд, именно я подталкивала сына к тому, чтобы он признался во всем отцу, как признался мне. Если бы не мои советы, если бы я была рядом с Эдвардом, когда он разговаривал с отцом, посмел бы Люк так негативно отреагировать? Может быть, Эдвард никуда бы не уехал?

Если смотреть с этой точки зрения, на мне лежит вина в том. что я на шесть лет потеряла сына.

Именно поэтому сейчас я не хочу во второй раз совершать ту же ошибку.

Я первая признаюсь, что несовершенна. Я чищу зубы зубном нитью только перед визитом к стоматологу. Иногда могу съесть упавшую на пол еду. Однажды я даже отшлепала младшую дочь, когда она выбежала на середину дороги.

Я понимаю, как это, должно быть, выглядит, когда я — вместо того чтобы остаться с дочерью в бинтах, с загипсованной рукой, страдающей не только физически, — бросаюсь за сыном, который пытался отключить своего отца от аппарата искусственной вентиляции легких, выдернув штепсель из розетки. Я слышу, как люди перешептываются, когда я бегу за охранниками и юристом больницы, окликая Эдварда, чтобы он понимал, что не остался один.

Я кажусь плохой матерью.

Но если бы я не побежала за Эдвардом — если бы не попыталась объяснить персоналу больницы и полиции, что он сделал это ненамеренно, — разве тогда я была бы лучшей матерью?

Я не умею справляться со стрессом. И никогда не умела — именно поэтому меня невозможно увидеть ни в одном телевизионном сюжете Люка; именно поэтому, когда он подался в Квебек, к диким волкам, я начала принимать прозак. Всю неделю я изо всех сил пыталась держаться ради Кары, несмотря на то что находиться в больнице по ночам — сродни путешествию по городу-призраку, несмотря на то что когда я вхожу в палату Люка и вижу его бритую голову и швы посредине черепа, мне хочется сжаться и убежать. Я сохраняла спокойствие, когда полицейские пришли с расспросами, и не хотела узнать ответы на их вопросы. Но сейчас я с готовностью ввязываюсь в драку.

Уверена, что Эдвард может все объяснить, — говорю я юристу больницы.

У него будет для этого возможность, — отвечает она. — И полиции.

Как по мановению волшебной палочки, раздвижные двери больницы открываются, входят два полицейских.

Нам также понадобятся показания медсестры, — говорит один из них, пока второй застегивает на моем сыне наручники. — Эдвард Уоррен, вы арестованы за нападение. У вас есть право хранить молчание...

Нападение? — выдыхаю я. — Он ни на кого не нападал!

Юрист больницы смотрит на меня.

Он толкнул медсестру. И мы обе знаем, что он сделал не только это.

Мама, все в порядке, — успокаивает меня Эдвард.

Иногда мне кажется, что я всю жизнь разрываюсь надвое: мне хотелось сделать карьеру, но еще мне хотелось иметь семью. Мне нравилась страстность натуры Люка, но это совершенно не означало, что он станет идеальным мужем, идеальным отцом. Я хочу быть хорошей матерью для Кары, но у меня двое детей, которые сейчас требуют моего полного внимания.

Я люблю дочь. Но я люблю и сына.

Я как вкопанная стою в холле больницы, когда юрист больницы с охранниками уходят, а полицейские выводят Эдварда на улицу, где светит настолько яркое солнце, что приходится зажмуриться, и я тут же теряю его из виду.

Автоматические двери, перешептываясь, как кумушки, закрываются. Я роюсь в сумочке и достаю телефон, чтобы позвонить мужу.

Джо, — говорю я, когда он снимает трубку. — Мне нужна твоя помощь.

ЛЮК

Альфа-самка выбирает в качестве дичи из всего стада в сотни голов определенное животное по запаху, который оно оставля ет. Лось с раненой передней ногой при каждом шаге будет оставлять запах гноя. Альфа-самка унюхает эту уязвимость и может отследить ее, как будто после каждого шага остаются видимые хлебные крошки. Она может понюхать пучок травы, где пасся лось, и по запаху зубов определить возраст животного. Еще задолго до того, как она вступит в непосредственный контакт с лосем, она уже знает о нем массу всего.

В итоге она переключает внимание с земли на воздух. Глубоко втягивает носом. Частички пыли с шерсти лося летают по ветру, поэтому даже на расстоянии нескольких километров она знает, что это то же самое животное. Волчица побежит, ее охотники, не отставая, последуют за ней, но когда она догонит стадо, то будет держаться позади — она слишком ценна, чтобы подвергать себя опасности, — и это станет сигналом для других начинать атаку. Возле хвоста в районе позвоночника у волков есть железа. Чтобы охотники двигались направо, волчица поднимает хвост влево, испуская путеводный запах, который прочтут охотники. Если она хочет, чтобы волк-охотник ускорил бег, она станет крутить хвостом. Если хочет, чтобы волк- охотник бег замедлил, она хвост опускает. Благодаря положению хвоста и запаху она общается со своей стаей, направляя ее. Даже если рядом окажется еще один лось, волки не станут нападать, пока их вожак не подаст сигнал, но и тогда они набросятся на то животное, на которое она указала.