Читаем без скачивания Путаный след - Сергей Давыдов

Повелас пробовал было лечить коня, но, опасаясь, что заразит его последнего жеребенка, пригнал Фрица в подсобное хозяйство. Здесь его поместили отдельно, лечили, но чесотка была запущена, и ветеринар приказал гнать его в институт.

Хозяйственный Лысюк не мог допустить, чтобы лошадь шла в город налегке, и самолично наложил на сани чуть ли не полстога сена. Сено он наложил плотно, так что и не понадобилось перехватывать веревкой, но Лысюк всё же перекинул веревку один раз. Потом обошёл воз кругом, полюбовался, налег плечом — сено не шелохнулось.

— Ось як у нас!

Так же не мог хозяйственный Лысюк допустить, чтобы с сеном поехал кто-нибудь из дельных людей, и послал меня. Заодно спровадил он и Борьку, у которого по всем признакам не сегодня-завтра должен был начаться флюс.

— Между прочим, — сказал нам старшина на прощанье, — двоих тут в штрафную отправили, сено на горилку вздумали поменять!

Выехали на шоссе и по ровной укатанной обочине Фриц увеличил шаг. Сытый и застоявшийся, он бежал жадно и просил меня взмахами головы еще отпустить вожжи.

— Приедем, спрошу врачей: для чего их держат, если они флюс не могут вылечить?!

Засунув палец в рот, Борька щупал десну.

— Прошу же: выдерните, так нет, надо снимок делать, а снимок не делают!

Я знал это все наизусть. Снимок не делают, потому что нет оборудования, зубы не рвут, потому что не проходит воспаление, воспаление не проходит потому, что что-то с надкостницей…

Шоссе шло от Каунаса в сторону фронта, оно не пострадало, не было на нем наспех заделанных воронок, за кюветом метрах в сорока тянулись аккуратные ряды щитов. Только изредка торчали в кюветах, высовывались из снега лошадиные копыта.

Навстречу нам ползли танки, проносились машины с подпрыгивающими на прицепе орудиями, натужно рыча, двигались бензовозы. От грохота и густого запаха бензина я быстро осоловел: сказалась контузия — и, отдав вожжи Горожанину, лег и забился носом в отдающее прелью сено.

— Тоска, — разговаривал сам с собой Борька. — Ты болен, я болен, Фриц болен. Вояки! Слышь, Петро, неужели ты на войну сам пошёл?

— Сам, — отозвался я, не поднимая головы. Меня знобило.

— Твой год, детка, наверно, после войны призывать будут, а ты уже раненый-контуженый! Ну зачем ты пошёл, думал, здесь игрушки?!

У меня не было сил вести разговоры:

— Думал — игрушки, отвяжись!

Тошнота стала подкатываться к горлу волной, я старался хватать воздух ртом. Холодный пот обдавал тело; расстегнув шинель и натянув ее на голову, я пытался согреться.

Борька продолжал ругать войну, но я знал, что слова у него не свои, что он только и думает, как бы отделаться от флюса и попасть на фронт. Так войну ругают люди, уставшие от неё, покантовавшиеся в госпиталях, стреляные, рубленые, обугленные…

Ещё год назад я плакал в кабинете ярославского военкома, не упрашивая, а умоляя послать меня на войну. Еще четыре месяца назад, окончив курсы, я писал отцу на Первый Украинский: «Папа, поздравь меня — я стал минером!..»

Хорошо, что Лида уговорила не отсылать письмо.

Контузило меня, а могло и убить, случайно. Мина — небольшой деревянный ящичек, способный уместиться на моей ладони, — была спрятана в мокрой осенней траве. Такие деревянные штуки ставили при отступлении наши саперы. Я обрезал проволоку и потащил мину к себе. Круглая, похожая на туалетное мыло шашка тола вдруг выскочила из ящика на траву, я успел заметить, что она привязана ещё одной проволочкой…

В госпитале лежал один минер, он объяснил, что такая мина обычно отрывает обе ноги и мне, значит, повезло.

«Почему я должен был погибнуть на своей мине? — думалось мне в госпитале. — Я ведь пошел на войну, чтобы совершить что-то необычное».

Потом я увидел, что в госпиталь попадает немало народу, вроде меня, раненных случайно, контуженных случайно. Минер как-то рассказал мне о товарище, погибшем случайно. И тогда война стала мне казаться зорким зверем, убивающим всюду — не только на фронте, но и в тылу. Стоит чуть ослабить внимание, забыться, зверь раскрывает пасть и…

Я, видимо, заснул, пригревшись под шинелью, потому что очнулся от какого-то крика и понял, что сани стоят.

Низенький молодой майор тыкал пистолетом в нашего Фрица и орал на вытянувшегося перед ним Борьку:

— Конюхи тыловые! Под суд! Такую заразу на шоссе!

Длинный обоз проходил в эту минуту мимо нас, и я сразу понял, почему кричит майор, — чесотка передается лошадям по воздуху, Лысюк об этом не подумал.

— Я покажу вам кузькину мать! Под суд, — еще раз крикнул майор и сунул пистолет в ухо Фрицу.

— Товарищ майор, — крикнул я что есть сил и скатился вниз. — Я это, я виноват!

— Ты! — лицо майора гневно дернулось, но пистолет он все же опустил. — Ага, я покажу кузькину! Сержант, значит. Под трибунал пойдешь! Айда в мои сани.

Он взял меня за руку, как бы опасаясь, что я могу сбежать.

— А ты, — обратился он к Борьке, — заворачивай туда, — он показал в сторону щитов, задерживающих снег. — Там можешь ехать. Ну, давай через кювет!

Майор толкнул меня к саням, я поскользнулся и опустился на шоссе.

— Что с ним? — крикнул майор. — Пьяный?

— Болеет, — сказал Борька. — А вообще-то он Герой Советского Союза.

— Врёт, — я поднялся и прислонился к сену. — Из госпиталя я, товарищ майор, контузия.

— Что же вы молчали, — он спрятал ТТ. — Но всё равно, давайте туда, через кювет. Здесь вас снова остановят.

Обоз кончился, майор давно уехал, а мы все топтались на месте.

— Надо ехать к щитам, — решился наконец Борька. Спрыгнув в кювет, он попробовал снег ногой. — Можно проскочить.

Он сбегал к щитам, вернулся, взял вожжи.

— Колея там есть. Плохая, правда. Но как-нибудь доедем. Н-но!

Фриц осторожно опустил передние ноги в кювет, замер, как бы соображая, как лучше преодолеть препятствие, и тут Борька для чего-то хлестнул его концом вожжей. Фриц рванулся, прыгнул, сани пролетели по воздуху.

— Тпру, — теряя вожжи, закричал Борька, но Фриц остановился только возле щитов.

Он остановился резко, как вкопанный, и на наших глазах сено покачнулось и вдруг все расползлось…

Два часа прошло после встречи с майором, а мы не сделали и шага вперед. Вил у нас не было. Обращаться с сеном мы не умели, скинув шинели, мы кидали его на сани охапками, уминали, стягивали веревкой, но стоило саням тронуться с места, как сено мягко опускалось на снег. Все начиналось снова.

Борька чувствовал себя виноватым и советовал мне отдохнуть, но головокружение у меня прошло, я работал с азартом.