Читаем без скачивания Сквозь время. (Сборник) - Валентина Журавлева

— В сорок первом году я был в Ленинграде. Наша рота дралась под Пулковом. Четыре месяца была такая обстановка, что я не мог вырваться в город. А когда это мне удалось… В общем, отец и мать погибли… Сестру успели эвакуировать на Большую землю. Почти полгода я ждал первое письмо. Сейчас все это как-то сгладилось, а тогда… Даже сырая траншея стала уютной, когда в руках оказался маленький бумажный треугольник. Катя жила на Урале. По вечерам училась в школе, днем работала на строительстве… Потом письма приходили часто. Я как-то ожил, начал смеяться, даже воевал лучше. Друзья шутили: у тебя, мол, стратегические способности начали проявляться… В ноябре сорок третьего года меня ранили. Рана пустяковая — осколок мины застрял в мякоти руки, — но почему-то долго не заживала. Пришлось кочевать из госпиталя в госпиталь. Выписался в апреле — и сразу на Урал. Хотел приехать к Первому Мая, даже подарки вез с собой. Да, приехал… Вы ведь знаете, Константин Петрович, как тогда люди работали: от станка не оторвешь, инструменты из рук не вырвешь… Катя была уже бригадиром каменщиков. Заканчивали они кладку заводского корпуса. По десять–двенадцать часов работали. А вечерами Катя сидела над учебниками: экзамены приближались… Человек, знаете, странное существо: пока есть работа — работает, нет работы — сразу чувствует накопившуюся усталость. Получился перебой с подачей раствора, кладка приостановилась, и Катя заснула. Как дальше произошло, я даже не расспрашивал. В общем, сорвалась она с лесов…

Мы не зажигали света. В комнате давно было темно, и от этого голос Траха казался особенно печальным. Дождь прекратился. Блеклый свет луны, пробив тучи, отражался в капельках воды на листьях старого клена.

— Не помню, как прошел этот отпуск, продолжал Трах. — Я где-то жил, с кем-то говорил, куда-то ездил. Я сделал открытие: люди спят. Раньше это казалось до того привычным, естественным, что я не обращал внимания. Спит человек, ну и пусть спит! Но вдруг я увидел, что это такое — сон. Вспомнил фронт, вагоны, вокзалы… Вспомнил уставшие лица прохожих… И впервые понял, какую дань природе платит человечество. Го, что было потом, вы знаете. Только через восемь лет я вышел на правильный путь. Но и он оказался извилистым, трудным… И главное — очень дальним. Эксперимент, который я провел над вами, — по счету семьсот шестьдесят восьмой за последние три года. И, как видите, неудачный…

Трах замолчал. Темный силуэт его отчетливо вырисовывался на сером фоне окна. Он стоял, нагнув голову, и трудно было сказать, что выражала эта поза — упорство или безнадежность.

Я тихо вышел из комнаты.

…В эту ночь у меня не было никаких сновидений — генератор Траха не работал. Проснулся я поздно, открыл глаза… и сейчас же зажмурился. В окно падал луч солнца, такой яркий, как будто вчерашний дождь отмыл и отполировал его до блеска.

Я лежал, как лежат спортсмены, расслабив мышцы. Отдыхал и думал. Можно было уехать, можно было остаться — в моем! распоряжении целое лето. Уехать, уехать! Ведь это лаборатория, не дача. Вот если бы я тоже работал… Может быть? Нет. Нет и нет! Я не кролик, не подопытное животное. Я не хочу.

Раздельно, по слогам я повторил: “Не хо-чу”.

Сказал и почувствовал, как в плотные комки стянулись мускулы, что-то во мне сопротивлялось этому решению. “Спокойнее, не волнуйся!” Но спокойствие не приходило. Мир, который открылся передо мной, был миром нового, неизведанного. Будущее коснулось меня своим крылом, а я… Дикарь? Нет. Кролик? Нет. Кролик боится всего непонятного. А человек любит неизвестное. Именно потому он человек…

Так я остался у Траха.

Я спал, прыгал со скакалкой, помогал Траху настраивать генератор. Ежедневно мне приходилось просматривать пятнадцать — двадцать снов. Я видел высокогорный перевал Эрланьшань, ведущий в Тибет, путешествовал по Хуанхэ, взбирался на Эльбрус, опускался в угольную шахту, бродил по Уссурийской тайге, пересекал пустыню Гоби, плавал по Каспийскому морю…

Мои сны постепенно усложнялись, я привык запоминать детали и последовательность возникавших видений.

Не нравилось мне только одно. От “сонного” образа жизни я с катастрофической быстротой начал полнеть. Пришлось вдвое увеличить норму прыжков, ввести обязательные купания и — к немалому огорчению Дарьи Максимовны — отказаться от некоторых блюд.

Зато Трах худел прямо на глазах. Результаты опытов ему не нравились. Он волновался, до утра просиживал над своим генератором. В конце концов, я уговорил его на время поменяться ролями.

Два дня я слушал лекции и учился управлять генератором. На третий день Трах лег на кровать, а я уселся за пульт управления. Первый же опыт едва не окончился трагически. С генератором что-то случилось, и я никак не мог разбудить Траха. После множества неудачных попыток я с помощью Дарьи Максимовны вытащил похрапывающего Траха на веранду и уложил его вниз головой. Солнце и прилив крови к голове сделали, наконец, свое дело, и Трах, чихнув, проснулся…

Генератор был исправлен, и в дальнейшем чрезвычайных происшествий не происходило.

Отдыхали мы после восьми вечера. Я устраивался в шезлонге, а Трах ходил по веранде и, размахивая руками, что-нибудь рассказывал. Охотнее всего он говорил о грядущей “биологической революции”.

— Человечество начало с эпохи великих географических открытий, — выкрикивал Трах, меряя веранду громадными шагами. — Затем последовала промышленная революция. Девятнадцатый век оказался веком электричества, химии и физики. Двадцатый — радио и атомной энергии. Что же принесет нам двадцать первый век? Я уверен, что это будет эпоха великих открытий в биологии. Успехи химии и физики, успехи электроники подготовили все условия для грандиозного переворота в наших биологических знаниях, и этот переворот произойдет. Люди откроют тайны мозга — самой высокоорганизованной материи. Научатся передавать мысли на расстояния, сумеют бороться с неизлечимыми сейчас болезнями…

Насчет двадцать первого века я с Трахом не спорил. Судя по нашим с ним неудачам, в двадцатом веке успеха не предвиделось. За три месяца мы сделали только одно открытие: во время сновидений в определенных случаях возникают слуховые ассоциации. Именно поэтому, например, когда мне снился Горький, я слышал “Увертюру на темы трех русских песен” — ведь Балакирев родился и жил в Нижнем Новгороде, и я это помнил. Зато нам так и не удалось добиться устойчивости цветового изображения: цвета часто путались, менялись или неожиданно вообще исчезали…

Время от времени Трах прекращал опыты и разбирал генератор. Из города приезжали его сотрудники — специалисты по электронике, физиологи, врачи. Я запасался удочками и уходил на реку. Потом генератор собирали, и все начиналось сначала.