Читаем без скачивания Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье

— Как? Вы уже уезжаете, сударь?

В моем отчаянном голосе было нечто столь душераздирающее, что господин Ланнуа опешил, изучая меня с каким-то удивлением; но затем он заговорил все тем же ужасающим тоном, разбивавшим всякие надежды, как колесо безжалостной машины, которой все равно, что дробить — железо, камни или несчастную жертву, вовлеченную в ее неумолимые шестерни:

— Да, черт раздери, убираюсь, и как можно скорее! Какого дьявола разговаривать с этой деревенщиной? Корчат из себя святош! Протестанты и бонапартисты{91} — этим все сказано!

— Сударь! Сударь! — всхлипнула я. — Вы забыли, что мне придется умереть, если вы уедете?

— Да ну? Умереть? Кому это — вам?

— Меня зовут Генриетта, сударь.

— А, Генриетта! Милочка, дорогуша! Принцесса Леона! Увольте, душечка, пусть ваши родственнички сами ищут вам муженька! Ты смотри, до чего они важные!

И, отодвинув меня с дороги, он уже хотел удалиться; но я остановила его:

— Сударь! Сударь! — Я умоляюще сложила руки. — Но ведь Леон любит меня, а я люблю Леона!

— Ну что ж! Оставьте про запас сие благое чувство, оно еще вам пригодится в будущем!

Его слова били мне прямо в душу и, словно пудовые кулаки грузчика, который почем зря лупит женщину, опрокидывали меня при каждом ударе; но после каждого удара я поднималась вновь и, несмотря на новый синяк, пыталась до него докричаться. Наконец я взглянула на этого человека, который источал жизнерадостность и здоровье; и умирающая, погубленная девушка, судорожно схватившись за его одежду, прошептала тихо и отчаянно:

— Я провинилась, сударь… Я скоро стану матерью, я…

И упала к его ногам.

Он спокойно смотрел на меня, в то время как я чуть не задыхалась, а затем, отвернувшись, начал насвистывать, припевая:

Вот уж чего я не знал, хе-хе!Чего не знал, так не знал, ха-ха!

Я лежала лицом к земле, надеясь умереть — настолько меня душили страшные рыдания.

Тем временем меня заметили из дома; брат, отец и Феликс принеслись бегом, чтобы положить конец этой ужасной сцене, прекрасно понимая, что она унизительна как для меня, так и для них; а господин Ланнуа все продолжал свою дурацкую песенку.

Когда Феликс поднимал меня, господин Ланнуа торжествующе хохотнул:

— Потише, потише, а то ребеночка помнете!

— Что вы хотите этим сказать, сударь? — возмутился брат.

— Все то же, милостивые государи, — заржал господин Ланнуа, продолжая свою отвратительную игру словами. — Это, знаете ли, иногда случается у молодых людей: посеешь Любовь — пожнешь прибавленье!{92}

Я снова упала на землю, и надо мной склонилась ужасающая личина неведомого призрака из моих снов.

Именно так смотрел на меня Феликс.

Его лицо устрашающе перекосилось; затем он выпрямился и, посмотрев в глаза господину Ланнуа, выпалил:

— Подлый клеветник! Вы нагло лжете, сударь!

Господин Ланнуа побледнел, задрожав всем телом. Этот столь грубый с виду человек оказался трусом:

— Помилуйте! Она сама мне сказала…

— Разве вы не видите, — продолжал Феликс, — что бедная девочка не в своем уме?

— Как? Я не знал, честное слово… — торопливо проговорил господин Ланнуа. — Я передам сыну, это исцелит его, избавит от глупого увлечения! Так она рехнулась — прекрасно, прекрасно! Это немного вразумит Леона.

Я сделала усилие, пытаясь подняться и закричать, ибо господин Ланнуа, казалось, был убежден в истинности слов Феликса; и конечно, все мое поведение только подкрепляло это мнение… Я проползла немного на коленях, желая сказать хоть что-нибудь, но тут силы оставили меня и…

VIII

ПОЛУЗАКЛЮЧЕНИЕ

Луицци читал рассказ, не в силах оторваться; ничто не отвлекало его — ни движения Генриетты, ни плач ее чада, худосочного и бледного создания, родившегося, безусловно, в этом мрачном застенке. Устремив взгляд на рукопись, он с жадностью поглощал строчку за строчкой, подобно кухарке или даме высшего света, увлеченной романом Поля де Кока{93}, как вдруг несчастная узница схватила свой документ и быстро спрятала его в то же место, откуда достала. Минутой позже Луицци увидел, как полы ковра на противоположной от него стене раздвинулись, и появился Феликс с корзинкой в руках. Сердце Луицци загорелось яростью при виде капитана. Он был готов закричать, но вовремя вспомнил, с помощью какого сверхъестественного чуда он присутствовал при действе, происходившем далеко от него, и приготовился смотреть со вниманием зрителя, не желающего упустить ни малейшей детали.

Капитан выставил на стол различную снедь из корзинки, и Луицци наконец понял, почему Феликс никогда не ужинал вместе со всей семьей, а требовал обслуживать его по вечерам прямо в домике. Первые минуты после появления Феликса прошли в обоюдном молчании; меж тем лицо последнего сияло внутренним торжеством, которое, казалось, только и ждало удобного момента, чтобы вырваться наружу.

— Так что, Генриетта, — произнес наконец капитан, — каждый день будет все тот же результат?

— Вы сказали — каждый день? А что, сударь, существуют еще дни и ночи? Для меня остались только бесконечные сумерки, вечная темень и горе, которому неведомы ни вчерашний день, ни завтрашний. Я страдаю сегодня, как страдала раньше и как буду страдать; я думаю все то же, что и накануне и что буду думать всегда. На белом свете уходящая ночь или наступающий день могут стать причиной для перемены решения, но я не знаю ни дня, ни ночи, ни утренней, ни вечерней зари; моя жизнь не знает времени и заключается в одной и той же боли и в одной-единственной мысли.

— Генриетта, — продолжал Феликс, располагаясь перед пленницей словно для того, чтобы было сподручнее уловить волнение на бледном лице, на котором, казалось, застыло только одно чувство боли. — Генриетта, вовсе не день или ночь могут повлиять на столь непоколебимое решение, как ваше; вот уже шесть лет, как наша семья, воспользовавшись вашим беспамятством, спрятала от всех глаз вашу постыдную слабость в этой келье, откуда вас может освободить только одно слово, и вы никак не хотите его произнести…

— Вы никогда не услышите его! — перебила Генриетта. — Единственной надеждой в жизни для меня была любовь Леона, и единственной надеждой в могиле остается только его любовь.

— А меж тем он предал ее, — ухмыльнулся Феликс, — он женился на другой.

— Нет, Феликс, вы лжете. Леон не мог отдать сердце другой женщине, если я что-то еще понимаю.

— Вы не забыли, что умерли для него и для всей вселенной?

— И все-таки Леон не предавал меня; это вы совершаете грех по отношению к нам обоим.

— Что ж, я принимаю этот грех на душу, хотя бы потому, что он делает вашу надежду несбыточной.

— Нет, я уже сказала, сударь: я вам не верю; Леон не мог жениться. Тот, кто посмел заточить меня живьем в могиле, тот, кто взял на душу больший грех, чем убийцы или отравители, для кого законы заслуженно предусматривают только один исход — эшафот{94}, тот не остановится и перед прямым обманом или поддельными письмами, чтобы причинить мне еще большее страдание.

— Есть бумаги, Генриетта, которые невозможно подделать — например, приговор суда. Скоро я предъявлю вам документ, из которого следует, что Леону Ланнуа много лет придется провести на галерах. Вот тогда мы посмотрим, будете ли вы все так же лелеять свою драгоценную любовь и все так же строить из себя оскорбленную добродетель.

— Пусть даже это правда — все, что вы мне тут наговорили! — воскликнула Генриетта. — Тогда я умру с любовью! Но если какая-нибудь случайность вызволит меня отсюда, тогда я буду обожать его по-прежнему и рядом с его женой, и в позорных кандалах на каторге!

— Генриетта, — мрачно продолжал Феликс, с яростной нервозностью оглядываясь вокруг, — разве вы не понимаете, что чаша терпения уже переполнена и вам придется так или иначе смириться с судьбой?

— Навряд ли ваше терпение длилось дольше, чем мое заточение. И если мне суждено умереть здесь, не увидев белого света, так что ж — давайте, капитан, хоть сейчас! Ибо если вам надоело пытать меня, то я устала от терзаний, смерть положит конец и моим и вашим мукам.

— Генриетта, — сказал Феликс, — выслушайте меня внимательно: последний раз я даю вам возможность выбора между жизнью и смертью; я обманул вас, когда сказал, что вас считают умершей; мои слова в присутствии господина Ланнуа были им подхвачены и повторены; все подумали, что вы сошли с ума, и мы воспользовались этим, распространив слух, что мы отправили вас за пределы Франции. Так что для всех вы пребываете в каком-нибудь желтом доме то ли в Америке, то ли в Англии; вы можете никогда оттуда не вернуться, а можете приехать и завтра. Но вы должны понимать, Генриетта, что между вами и мной стоит слишком большое преступление, чтобы я не сковал ваши уста цепями, которые вы не посмеете разорвать. Вы получите свободу, только став моей женой и оставив мне вашего отпрыска как заложника на случай, если вздумаете мне мстить.