Читаем без скачивания О жестокости русской истории и народном долготерпении - Владимир Мединский

Традицию «бунта на коленях» можно проследить в самых неожиданных исторических эпизодах. Скажем, в восстании декабристов. В конце концов, что сделали декабристы? Вывели войска и долго стояли на Сенатской площади в каре. Никаких попыток занять Зимний, арестовать Николая I. В точности как в Москве 1648 года восставшие стояли на площади и ждали, что же сделает власть?

Порой говорят о безволии декабристов, недостатке организованности. Приведя солдат на площадь, они не решились продолжить. Воли к власти не хватило. Но, помилуйте, ведь декабристы — боевые офицеры, прошедшие 1812 год, поход в Европу 1813-15 годов. Безволие? Трусость? В это трудно поверить.

Действительно, а почему так долго стояли в каре восставшие, не делая решительных шагов?

Почему? Мы так привыкли читать описания событий 14 декабря 1825 года, что уже не вдумываемся в их глубинный смысл. А ведь перед нами — типичный бунт на коленях. Угроза оружием? Да… Как из толпы в 1662 году: отдай, царь, ненавистных нам бояр… А то сами возьмем, «своим обычаем»!

Николай I оказался парнем не слабонервным, игру психологического напряжения выиграл он. А восстание декабристов состоялось совершенно не так, как должен «по правилам» проходить нормальный военный мятеж. В традициях мятежа — кровавые столкновения правительственных и мятежных войск, захват «вокзалов, почты, телеграфа», аресты правящей верхушки и их семей, расстрелы заложников, взаимный террор и пр. и пр.

Что же видели мы на Сенатской площади (до недавнего времени — площади Декабристов) в Петербурге? Типичный русский «бунт на коленях».

Очень, надо сказать, национальное действо.

И в XX веке мы опять столкнемся с неким подобием того самого бунта на коленях. В 1918 году чиновники Российской империи не признали узурпации власти большевиками и в массовом порядке отказались работать на новое правительство. Они, правда, не поехали на Дон, к Каледину и Корнилову, не стали прямо воевать с Советами, но и не стали сотрудничать с ними.

Большевики в конце концов построили свой, параллельный государственный аппарат. Но бунт на коленях — был.

И позже, в СССР, диссиденты не раз заявляли, что в принципе согласны с советской властью, только хотят ее «улучшить»… А.И. Солженицын, призывая «жить не по лжи», советовал не идти на открытое выступление против советской власти, а рекомендовал тихий саботаж — саботаж выборов, партийных собраний, официальных мероприятий… Не возражать вслух, а просто выйти из зала, когда выступает функционер обкома или горкома. Если выйдет значительная часть присутствующих, бунт на коленях состоится. Мирное противление злу ненасилием.

Выходит, что народные традиции более живучи, чем кажется.

Немного о преступности

Эту подглавку я начну с искреннего сожаления: ну какая однообразная и скучная русская детективная литература! Как она уступает западной, особенно англосаксонской! Нет в ней тех ярких, запоминающихся образов, тех замечательных по воздействию на читателя ситуаций.

Взять хотя бы классическую, всем известную «Собаку Баскервилей». Замечательное произведение. До последних страниц непонятно, кто страшный преступник. Выясняется — некий младший потомок Баскервилей. Вот это да! Наследник старинной дворянской семьи, почтеннейший джентльмен… И что бы ему не пойти к старому родственнику, сэру Генри Баскервилю? Ведь если не на поместье, то хоть на какие-то отступные он мог бы претендовать. А поди ж ты, человек такой был оригинальный, порочный душегубец.

Среди прочих персонажей в «Собаке Баскервилей» есть и беглый каторжник Селден: он прячется на болотах, и страшная собака догоняет его. Несчастный Селден — мимолетный, проходной персонаж. Он и нужен-то исключительно для того, чтобы запутать читателя, заставить его искать разгадку тайны там, где ее нет. Кому-то ведь надо носить старый пиджак сэра Генри и тем вводить в заблуждение преступника. Генри Баскервиль подарил свой «необычный красновато-коричневый костюм» слуге Бэрримору, а миссис Бэрримор отдала пиджак своему младшему братишке, каторжнику Селдену. Вот собака и погналась за ним, — Генри Баскервиль не погиб только случайно.

Такая вот запутанная история.

Нет у нас в литературе XIX века таких выразительных повествований. Нет ничего даже отдаленно похожего.

Вот у Конан-Дойля не только сыщик, знаменитый Шерлок Холмс, у него и преступники каковы: профессор Мориарти! Его правая рука, «самый опасный человек в Лондоне», полковник Себастьян Моран — «сын сэра Огастеса Морана, кавалера ордена Бани, бывшего английского посланника в Персии. Окончил Итонский колледж и Оксфордский университет… Участвовал в кампаниях Джовакской, Афганской, Чарасиабской… Шерпурской и Кабульской. Автор книг „Охота на крупного зверя в Западных Гималаях“ и „Три месяца в джунглях“».[77]

Монеты о-вов Кука с героями советского телесериала «Шерлок Холмс и доктор Ватсон».

Здесь, конечно, нам можно было бы пофантазировать о загадочной популярности нашего Шерлока Холмса на далеких тихоокеанских островах. Увы, загадки нет — монеты отчеканены на заказ для продажи в России и на Украине

Вот это фигуры! Увы, нет в российской литературе аналогичных преступников «из благородных людей».

Разве что пушкинский Дубровский… Но и он — всего лишь романтический влюбленный. Тоже мне демоническая личность… Вот если бы он зверски убил мужа Машеньки, сжег усадьбу Троекурова со всеми домочадцами, включая злополучного медведя. И не просто застрелил бы Потапыча из пистоли, а пил бы его горячую кровь, рвал его жилы зубами, а потом заставил бы священника тут же, возле горы трупов, в зареве пожара обвенчать его с Машей — вот тогда бы родился литературный персонаж в духе основателя рода Баскервилей, Хуго Баскервильского. Вот это было бы да!

Если бы Дубровский посвятил всю оставшуюся жизнь мести… Если бы он разорил своих врагов, включая чиновников, отнимавших его имение… Если бы он нашел на своих недругов компромат, приведший их на каторгу, устроил бы им ряд провокаций, перебил бы их и уехал, довольный, с пленной черкешенкой… Тогда бы в русской литературе появился персонаж не слабее графа Монте-Кристо.

А так… Дубровский вызывает не страх, а сочувствие и жалость. Не одно поколение дам и девиц утирало слезы, дочитывая повесть, а в школах появилось классическое: «Дубровский имел сношения с Машей через дупло».

В общем, Владимир Андреевич никак не тянет на классический европейский образ «бандита-аристократа».

За триста лет русская литература не создала ни одного образа организатора преступности, дьявольской личности из верхов общества. Где у нас образ профессора Петербургского университета, организовавшего преступное сообщество по всей России? Где, в каком детективе выведен князь Голицын или Долгорукий — участник походов Скобелева, охотник на уссурийских тигров и на леопардов в Средней Азии, автор книг «Три года в степях и садах Ферганы»? Полковник гвардий, живущий картежным шулерством и убийствами, «самый опасный человек Москвы»?

Нет, ярких преступных фигур у нас нет. Попытки создать похожие предпринимались много раз в разное время. В XIX веке в бульварных книжках про великого детектива Путилина появляются то страшные польские ксендзы, замуровывающие живьем русских девиц и посыпающие ядом мостовые Москвы, то какой-то купец в Замоскворечье, набивающий целую бочку соленым мясом своих жертв. И так далее и в том же духе.

Перечислять примеры можно долго, вплоть до Чхартишвили — Б. Акунина, который тоже пытается описать страшный заговор тайной организации «Азазель» во главе с чудовищной леди Эстер.[78]

Но получается у наших как-то неубедительно, кисло, да и какая же леди Эстер Мориарти или Моран? Старая дева-истеричка…

Не буду выяснять, имели ли персонажи Конан-Дойля прототипы. Возможно, имели. По крайней мере, серийные убийства лондонских проституток («дело Джека-Потрошителя», конец XIX в.) молва в Англии упорно приписывала человеку из «высшего общества». Было мнение, что эти убийства внезапно прекратились именно потому, что полиция нашла убийцу, но не захотела или не смогла передать дело в суд: слишком влиятельное лицо стояло за преступлением. Так дело и замяли на стадии следствия.

Но нам важнее даже не то, были ли прототипы. Важнее, что в сознании россиянина нет преступных фигур из верхов общества. «Наш» сверхпреступник или из самых что ни на есть социальных низов, как неврастеник Раскольников, мучающийся от осознания своего убожества, или пришедший «извне»: что польские ксендзы в бульварных книжках XIX века, что леди Эстер Акунина. Наши преступники совершенно лишены шиковатой привлекательности зла, очарования порока, прелести сочетания хороших манер и роковых преступных наклонностей.