Читаем без скачивания Нищий, вор - Ирвин Шоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За едой Уэсли приступил к расспросам об отце.
— Я сказал дяде Руди, — начал он, управившись с огромным куском мяса, — почему я хочу знать… должен знать, каким на самом деле был мой отец. Он сам много рассказал мне, а Кролик добавил… Но общего представления у меня пока нет. Отец рассказывал, как его боялись и ненавидели, когда он был еще подростком, а потом — постарше, в какие переделки он попадал… Как его ненавидели и как он ненавидел других. И вас с дядей Руди в том числе… — Он угрюмо посмотрел сначала на Гретхен, а потом на Рудольфа. — Но когда вы приехали к нам, у него ненависти уже не было. Он… я должен вам это сказать, он вас любил. Он мне говорил, что почти всю жизнь был несчастлив, а потом — он сам это сказал — он научился забывать врагов… быть счастливым. Вот и я тоже хочу научиться быть счастливым. — Мальчишка плакал, не стыдясь слез, и в то же время поглощал один за другим громадные куски бифштекса с таким зверским аппетитом, будто несколько недель голодал.
— Все дело в Руди, — медленно сказала Гретхен, кладя на стол вилку и нож. — Ты уж извини, если я выскажусь, Руди.
— Пожалуйста. Говори что хочешь. Если я найду, что ты не права, я тебя поправлю. — Как-нибудь в другой раз он расскажет мальчишке, каким образом и когда его отец научился быть счастливым. Расскажет о том дне, когда Том узнал, что Рудольф втайне от него вложил в дело пять тысяч долларов, которые Том получил, шантажируя адвоката-клептомана в Бостоне. Том вернул «проклятые деньги», которые пришлось заплатить их отцу, чтобы вытащить Тома из тюрьмы, куда его засадили по обвинению в изнасиловании. Он швырнул стодолларовые купюры на кровать в отеле и сказал Рудольфу: «Я хочу вернуть долг моим поганым родственникам… вот и все. Спусти их в сортир. Просади на баб. Пожертвуй на благотворительность. Я их обратно не возьму». Эти пять тысяч благодаря умелому обращению превратились в шестьдесят — хотя в те годы Рудольф понятия не имел, где Том, жив он или умер, — и в конце концов помогли Тому купить яхту, которую он назвал «Клотильдой». «Твоего отца, — скажет Рудольф когда-нибудь, — сделали счастливым преступления, случай и деньги, и у него хватило ума всем этим воспользоваться». Конечно, это едва ли поможет Уэсли. К преступлению у парня нет ни малейшей склонности, случай пока обходит его стороной, а к деньгам он равнодушен.
— В нашей семье, — тем временем говорила Гретхен, — любимчиком был Руди. Поэтому вся любовь, на какую были способны наши родители, принадлежала ему. Я не говорю, что он ее не заслуживал: именно он помогал в лавке, он получал самые высокие оценки в школе, он был лучшим в спортивной команде, он должен был пойти в университет, никто в этом не сомневался. Но только он получал подарки, его поздравляли с днем рождения, ему подавали свежевыглаженную рубашку, когда он собирался куда-нибудь пойти, ему купили дорогую трубу, чтобы он играл в оркестре. Он один был надеждой нашей семьи. Что же касается нас с Томом… — Она пожала плечами. — Мы были париями. Мне в университет? Как бы не так! Сразу после школы меня послали работать, и почти все жалованье я должна была отдавать семье. Когда Рудольф отправлялся на свидание, мать давала ему карманные деньги. А когда у меня появился мужчина, она назвала меня шлюхой. Ну а Том… Родители всегда утверждали, что он кончит тюрьмой. Разговаривая с ним — а делали они это как можно реже, — они не говорили, а рычали. Вот он, наверно, и сказал себе: «Раз так, я и буду таким». По правде говоря, я его даже боялась. Меня пугала его неуравновешенность. Я его избегала. Если шла по улице с кем-нибудь из приятелей, я делала вид, что не замечаю его. И когда он исчез из города, я обрадовалась. Много лет даже не вспоминала о нем. Теперь-то я понимаю, что была не права. Мы вдвоем должны были образовать коалицию, выступить единым фронтом против остальных. Но в ту пору я по молодости этого не понимала и боялась, что он потащит меня за собой. Снобизма во мне было хоть отбавляй — правда, меньше, чем в Руди, — и я считала Тома хулиганом и невеждой. Я приехала в Нью-Йорк, какое-то время играла на сцене, потом писала для журналов и вечно тряслась при мысли, что он может разыскать меня и я потеряю всех своих друзей. И когда Руди однажды повел меня на его матч, я пришла в ужас от него и от твоей матери. Они казались мне пришельцами из другого мира. Из мира ужасов. Мне было стыдно, что они мои родственники. Может, тебе все это неприятно слышать, Уэсли…
— Да, неприятно, — кивнул Уэсли, — но я сам попросил вас. Мне не нужны сказки…
— Надеюсь, я не слишком обидела тебя, Руди, рассказом о нашем счастливом детстве? — повернулась к нему Гретхен.
— Нет, — ответил Рудольф. — «Правда всегда прекрасна…» — дальше ты сама помнишь. Я был тупым и самодовольным, — продолжал он, растравляя старые раны, — ты, Уэсли, по-моему, об этом уже догадался. Во всяком случае, если ты так считаешь, я на тебя не обижаюсь. Твой отец, конечно, вряд ли сказал бы так. Все, что я делал, заявил бы он, поразмыслив как следует, было сплошное притворство, ибо делал я это не для себя, а чтобы произвести впечатление на других, в основном на людей солидных и влиятельных. Сейчас, оглядываясь назад, я называю себя тупым и самодовольным, но тогда я вел себя подобным образом, чтобы вырваться из того мира, в котором, как в силках, бились наши отец и мать. — Он печально улыбнулся. — И самое смешное, что мне действительно удалось вырваться.
— Вы слишком суровы к себе, дядя Руди, — тихо сказал Уэсли. — Почему бы вам хоть раз в жизни не похвалить себя за что-нибудь? Отец сказал, что вы спасли ему жизнь.
— Серьезно? — удивился Рудольф. — Мне он этого ни разу не говорил.
— Он считал, что людей нельзя хвалить в лицо, — ответил Уэсли. — Меня он тоже, честно говоря, редко хвалил… — Он улыбнулся, обнажив ровные белые зубы. Улыбка совершенно преобразила его худое, задумчивое лицо — оно стало ребячливым и открытым. Ему полезно улыбаться, подумал Рудольф. — И Кролика, и даже Кейт тоже не очень-то нахваливал… Ну, Кейт, он, конечно, хвалил за стряпню, да и то не столько хвалил, сколько подшучивал, потому что она ведь англичанка. Иногда я замечал, даже в первое время, когда еще только начал его узнавать, как он стоит один и думает, что никто его не видит, и такой грустный, будто у него в жизни было много плохого, о чем он не в силах забыть. Но что вы спасли ему жизнь, он правда, сказал.
— Я только отдал ему его же собственные деньги, — ответил Рудольф. — Надеюсь, ты понял, что Гретхен пыталась объяснить тебе, как и почему твой отец был таким в молодости. Таким его сделала семья.
— Понял, — ответил Уэсли.
— Все это верно, — продолжал Рудольф, — и в то же время не совсем. Я хочу сказать несколько слов в свое оправдание. Я не виноват в том, что оказался старшим сыном в семье, что мой отец был невежественным, неуправляемым человеком, да еще со страшным прошлым, в котором он тоже не был виноват. Не моя вина, что наша мать была истеричкой, помешанной на своем «благородном» происхождении. Не я виноват и в том, что Гретхен оказалась сентиментальной и эгоистичной дурочкой… Прости меня, — обратился он к Гретхен. — Все это я говорю не ради нас с тобой, а ради Уэсли.
— Я понимаю, — ответила Гретхен, склонившись над тарелкой так, что лица ее почти не было видно.
— В конце концов, — продолжал Рудольф, — мы все трое унаследовали одинаковые гены и воспитывались одинаково. Только что Гретхен призналась, что боялась твоего отца. А в действительности ее пугал не он, а то, что она видела в нем, ибо то же самое она видела и в себе. И старалась от этого уйти. А я видел в нем нашего отца, человека жестокого, прикованного к ненавистному занятию, патологически боявшегося умереть в нищете — настолько, что он предпочел покончить жизнь самоубийством, лишь бы не оказаться лицом к лицу с такой возможностью. Я тоже старался уйти. Только навстречу деньгам, респектабельности.
Уэсли понимающе кивнул.
— Может, и хорошо, что сын Крейлера сейчас во Вьетнаме. Не то нам с ним каждый вечер пришлось бы ужинать вместе, и тогда…
— И до твоего отца были младшие сыновья в семьях еще хуже нашей, — продолжал Рудольф. — Однако они не старались погубить все, к чему прикасались. Не хотелось бы говорить этого, Уэсли, но до похорон нашей матери я твердо верил, что твой отец по природе своей разрушитель. И его главная радость в жизни — уничтожать, разрушать, губить все, в том числе и самого себя.
— В конце концов так оно и вышло, — горько заметил Уэсли.
— Его поступок той ночью в Канне, — сказал Рудольф, — достоин восхищения. С его точки зрения. И, честно говоря, с моей тоже. Не забывай этого.
— Я постараюсь не забыть, — ответил Уэсли. — Постараюсь. Только, по-моему, все, что он тогда сделал, было зря. Никому не нужно.
— Ну, кажется, — вздохнул Рудольф, — мы рассказала тебе все, что могли, и старались не кривить душой. Забавные случаи отложим до другого раза. Ты, наверное, устал. Я пришлю тебе список людей, с которыми стоит поговорить, они могут оказать тебе большую помощь, чем мы. А теперь доедай, и я отвезу тебя в общежитие.