Читаем без скачивания Мэр Кестербриджа - Томас Гарди

Он прошел мимо домика, в котором местный палач жил и умер в те времена, когда в Англии его профессия еще не была монополизирована одним-единственным джентльменом; потом поднялся по крутой улочке в город.

Хенчард поистине был достоин жалости, так тяжко переживал он этой ночью муку горького разочарования. Он походил на человека, который близок к обмороку и не в силах ни прийти в себя, ни окончательно лишиться чувств. Жену он осуждал словами, но не сердцем, и, послушайся он ее мудрого наказа, начертанного на письме, он еще долго, а может быть и никогда, не испытал бы этой боли, ибо Элизабет-Джейн, видимо, не стремилась свернуть со своего безопасного и одинокого девичьего пути на чреватую неожиданностями тропу замужества.

Миновала ночь треволнений, настало утро, а с ним возникла необходимость избрать план действий. Хенчард был слишком своеволен, чтобы отступить с занятой позиции, особенно если это было связано с унижением. Он признал девушку своей дочерью, а раз так — его дочерью она должна была считать себя отныне и навеки, сколько бы ему ни пришлось лицемерить.

Но он плохо подготовился к первому шагу в этом новом направлении. Как только он вошел в комнату, где они всегда завтракали, Элизабет доверчиво подошла к нему и взяла его за руку.

— Я всю ночь думала и думала об этом, — откровенно призналась она. — И я вижу, что все должно быть так, как вы сказали. Вы мой отец, и я буду относиться к вам, как дочь, и перестану называть вас мистером Хенчардом. Теперь для меня все так ясно. В самом деле ясно, отец. Ведь вы, конечно, не сделали бы для меня и половины того, что сделали, и не позволяли бы мне во всем поступать по-своему, и не покупали бы мне подарков, если бы я приходилась вам только падчерицей! Он — мистер Ньюсон, за которого моя бедная мать вышла замуж по какой-то странной ошибке, — Хенчард обрадовался, что не во всем признался ей, — он был очень добрый… ах, такой добрый! — Слезы показались у нее на глазах. — Но все же это не то, что родной отец… Ну, отец, завтрак готов! — проговорила она весело.

Хенчард нагнулся поцеловал ее в щеку. Эту минуту, этот поцелуй он много недель предвкушал с великим восторгом, но теперь, когда его мечта исполнилась, она показалась ему такой жалкой. Он вернул матери ее прежнее положение главным образом в интересах дочери, и вот все его усилия пошли прахом.

Глава XX

Из всех загадок, с какими когда-либо приходилось сталкиваться Элизабет, едва ли была хоть одна, подобная той, какую пришлось ей разгадывать, когда Хенчард назвал себя ее отцом. Он сказал это с таким пылом и волнением, что почти завоевал ее любовь; и вдруг!., на другое же утро он стал держаться с нею так натянуто, как никогда раньше.

Холодность скоро сменилась придирчивостью. У Элизабет был один недостаток — она иногда употребляла местные народные выражения; и хотя это выходило у нее очень мило и оригинально, но тем, кто стремится к истинной светскости, такие выражения кажутся позорящим клеймом.

Хенчард и Элизабет пообедали, — теперь они виделись только в столовой, — и Хенчард уже собирался встать из-за стола, как вдруг Элизабет, желая показать ему что-то, сказала:

— Вы чуток обождите, отец, сейчас принесу.

— Чуток обождите! — резко передразнил он ее. — Боже мой, как ты можешь так выражаться? Или ты годишься только на то, чтобы носить помои свиньям?

Она покраснела от стыда и обиды.

— Я хотела сказать: «Подождите немного», отец, — проговорила она тихо и смиренно. — Постараюсь быть разборчивее в словах.

Он не ответил и вышел из комнаты.

Резкое замечание не пропало для нее даром, и со временем вместо «сварганить» она стала говорить «устроить»; шмелей больше не называла «жужжалками»; не говорила, что такие-то юноша и девушка «вместе гуляют», но что они «помолвлены»; «гусиный лук» она теперь называла «диким гиацинтом», а если ей случалось плохо спать, наутро уже не говорила служанке, что ее «душила ведьма», но что она «мучилась несварением желудка».

Впрочем, рассказывая об этих достигнутых ею успехах, мы забегаем вперед. Хенчард, сам человек неотесанный, проявил себя строжайшим критиком промахов милой девушки, хотя теперь это были уже очень мелкие промахи, так как она жадно читала все, что попадалось под руку. Но как-то раз ей пришлось вынести незаслуженно тяжкую пытку из-за ее почерка. Однажды вечером она зачем-то зашла в столовую. Открыв дверь, она увидела, что в комнате сидят мэр и какой-то незнакомец, пришедший по делу.

— Послушай, Элизабет-Джейн, — сказал Хенчард, оглянувшись на нее, — поди-ка сюда и напиши кое-что под мою диктовку; всего несколько слов — соглашение, которое мы с этим джентльменом должны подписать. Сам я не мастер орудовать пером.

— И я тоже, помереть мне на этом месте, — подхватил джентльмен.

Девушка принесла бювар, бумагу и чернила и уселась.

— Ну, начинай. Прежде всего напиши: «Соглашение, заключенное сего года, октября… шестнадцатого дня…»

Перо Элизабет двинулось слоновой поступью по листу бумаги. У нее был великолепный, круглый, разборчивый, своеобразный почерк, за который в более поздние времена женщину прозвали бы «дочерью Минервы». Но в те годы господствовали другие вкусы. Хенчард считал, что у воспитанных молодых девиц почерк должен быть «бисерный»; мало того, он верил, что уменье писать узкие острые буквы также свойственно женщине тонкого воспитания и неотъемлемо от нее, как и самый ее пол. Итак, когда Элизабет-Джейн, вместо того чтобы, как принцесса Ида, выводить

…Ряд букв, подобный спелой ниве,Что все колосья клонит на восток…

начертила строку, похожую на цепь из кружков и овалов, — Хенчард, сердито покраснев от стыда за нее, повелительно бросил: «Оставь… я сам напишу», — и тут же отослал ее прочь.

Теперь ее заботливость о других превратилась в западню для нее самой. Надо признать, порой она как на зло обременяла себя физическим трудом без всякой необходимости. Вместо того чтобы позвонить, она сама шла на кухню, «чтобы не заставлять Фэбэ лишний раз подниматься по лестнице». Когда кошка опрокидывала ведро с углем, Элизабет ползала на коленях с совком в руке; больше того, она упорно благодарила горничную за малейшую услугу, пока однажды Хенчард не взорвался и, как только горничная вышла за дверь, не выпалил:

— Да перестань ты наконец благодарить эту девчонку, точно она богиня какая-то! Или я не плачу ей двенадцать фунтов в год, чтобы она работала на тебя?

Элизабет так сжалась от его крика, что Хенчард спустя несколько минут раскаялся и сказал, что сам не знает, как вырвались у него эти резкие слова.

Подобные семейные сцены были словно выходы породы на поверхность земли, по которым можно лишь догадываться о том, что кроется в ее недрах. Впрочем, вспышки Хенчарда были не так страшны для Элизабет, как его холодность. Проявления этой холодности все учащались, и девушка с грустью понимала, что его нелюбовь к ней возрастает. Чем привлекательнее становились ее внешность и манеры под смягчающим влиянием культуры, к которой она теперь могла приобщиться, — и благоразумно приобщалась, — тем больше он чуждался ее. Иногда она замечала, что он смотрит на нее с хмурым недоброжелательством, вынести которое было очень трудно. Не зная его тайны, она думала: какая жестокая насмешка, что она впервые возбудила его враждебность как раз в то время, когда приняла его фамилию.

Но самое тяжкое испытание было впереди. С некоторых пор Элизабет-Джейн взяла себе за правило подносить среди дня чашку сидра или эля и ломоть хлеба с сыром Нэнс Мокридж, которая работала на складе — увязывала сено в тюки. Вначале Нэнс принимала угощение с благодарностью, потом как нечто само собой разумеющееся. Однажды Хенчард, сидевший дома, увидел, что его падчерица вошла в сенной сарай к Нэнс, и, так как в сарае некуда было поставить угощение, сейчас же принялась мастерить стол из двух тюков сена, а Нэнс Мокридж стояла, уперев руки в бока, и лениво поглядывала на эти приготовления.

— Элизабет, поди сюда! — позвал ее Хенчард, и девушка подошла к нему.

— Зачем ты так противно унижаешь себя? — проговорил он, сдерживая клокотавшее в нем возмущение. — Ведь я тебе пятьдесят раз говорил! Говорил ведь, да? Прислуживать обыкновенной работнице да еще с такой репутацией, как у нее! Ты меня опозоришь, с грязью смешаешь!

Эти слова он произнес так громко, что Нэнс, стоявшая в дверях сарая, услышала их и мгновенно вскипела, раздраженная оскорбительным намеком на ее репутацию. Выйдя из сарая, она закричала, не раздумывая о последствиях:

— Коли на то пошло, мистер Майкл Хенчард, могу вам доложить, что она прислуживала кое-кому похуже меня!

— Значит, она добра, только разума у нее не хватает, — сказал Хенчард.

— Как бы не так! Вовсе не по доброте она прислуживала, а за плату, да еще в трактире — здесь, у нас в городе!