Читаем без скачивания Секс с чужаками - Эллен Датлоу

— Сын есть, Доротея, да, и — да, он действительно очень маленький, как ты и догадалась. Он больше климаго, чем человек — он инородный, да, но он разумный, и неравнодушный, и обладает способностью нас любить. Неужели ты не можешь, по крайней мере…

— Перестань! — кричу я, зажимая уши руками. От моего тела пахнет, как от выгребной ямы.

Теперь Джори делается рассеянным. Он медленно поворачивается, смотрит на закрытые окна. Я опять закричу; я не смогу вынести того, что он скажет.

— Сын есть, да, — начинает он заново. — И он совсем не маленький. Он мутант, Доротея, он еле жив и не смог бы перенести звездных камер. Он — жалкое существо и заслуживает нашего сострадания. У него голова человека и тело голожаберного; он плачет, как человеческий младенец, но если его неправильно держать, начинает выкашливать свои экскременты. Ученые-климаго изучают его много лет, но теперь я хочу, чтобы он был со мной, и его мать — благородная душа — согласна. Столь многое там вызывает у ребенка аллергию; быть может, здесь ему будет лучше. Если только он переживет путешествие. Если мы сможем его полю…

Я бью Джори. Я бью его по виску, по шраму, ощутив при этом кулаком металлический край той штуковины, что вставила туда корпорация. Штуковины, которая помогла Джори сделаться тем, что он есть.

Кожа расходится, обнажая металл. Джори отшатывается, хватая меня за запястье. Начинает сочиться кровь.

Я выкрикиваю что-то такое, чего ни один из нас не понимает. Джори спокойно говорит:

— Смирись с этим, Доротея. Скоро он будет здесь.

Джори покидает меня; я остаюсь в ванной и продолжаю плакать.

Несколько дней после этого мы с ним не видимся.

Я была бледной девчонкой и не утратила бледности до сих пор. Никакое количество ультрафиолета любой концентрации не в силах этого изменить, при всех-то моих английских и ирландских генах. К тому же у меня крупная кость — большие руки деревенской бабы, переплетенные жилами и венами, и бедра, которые так и собирают на себя синяки. «Дочь племени, лишенного мясистости», как говаривал мой отец.

Интересно, какой я вначале показалась Джори.

Более смуглого человека, чем он сам, я отродясь не видывала. Кожа у него самого темного оттенка оливкового цвета — «проклятие» (по его собственному выражению), оставленное ему в наследство беззаботными предками из числа американских негров и индейцев.

Лицо Джори, когда он поворачивается в профиль, напоминает боевой топор из какого-нибудь древнего сна. Поначалу это меня пугало.

Я выросла на одной из последних ферм — гигантов на среднем западе Америки. Нет, так неточно. Я выросла дочерью старшего администратора одной из последних ферм-гигантов на среднем западе Америки. Это совсем другое дело. Мы жили в большом оштукатуренном трехэтажном доме в викторианском стиле в Сидар-Фоллз, в часе вертолетного лета от Фермы. По-настоящему вырости на ферме — это совсем другое.

Джори, в свою очередь, был сыном Детройтского Гетто Славы — проекта, затеянного загнанной в угол либеральной администрацией во времена спада за два десятка лет до его рождения. Каждое мгновение его жизни субсидировалось гражданами, которые в наиболее благородном состоянии духа преисполнялись самодовольного «сострадания»; в наиболее дурном — рассудочной нетерпимости; и ежедневно на 1,439 минут — апатии и равнодушия. Джори это было известно. Он рос с сознанием этого — 1,44 минуты ежедневно.

Много лет я мечтала о карьере, каким-то образом связанной с волшебными науками гигантской фермы. На самом деле, конечно же, я при этом искала способа не покидать дом — такой профессии, при которой могла бы сохранить свои маленькие пристрастия, первые привязанности, драгоценные воспоминания о матери и отце, всю жизнь счастливо работавших на Ферму. Отец — громогласный, горделивый администратор; мать — молчаливая закройщица генов, любовь которой к своей работе ясно прочитывалась в ее спокойных глазах.

Последний раз я видела Ферму накануне отбытия Джори. Мне было двадцать восемь лет. Машины, как прежде, были невероятными — огромные ядерные комбайны, компьютеризованные плодосборщики — «осьминоги» и «танцующие копалки». Не меньше благоговения вызывала земля — темная, ровная почва с идеально подобранным pH, протянувшаяся от горизонта до горизонта. Но теперь все это было скучно. Неужто это тот самый мир, которому я в своих грезах так долго придавала романтические черты?

Профессией, которую я в конце концов избрала — в трезвомыслящем возрасте четырнадцати лет — была ветеринария. Не та, что занимается комнатными животными (я знала, что эта отрасль переполнена специалистами), а сельскохозяйственная ветеринария (о которой я не знала ничего вообще).

Я уже достигла четвертого года университетского обучения, как окружающий мир вдруг изменился. Я обнаружила, что в нем есть люди и мечты о ветеринарии начали тускнеть.

Однажды я обнаружила в мире юношу по имени Джори Корийнер, и прежние мечты уж больше не возвращались.

Я встретилась с ним на одном из обедов, которые мои родители давали для практикантов из «Хаддлстон Индастриз». На сей раз их было двенадцать — как обычно, мужчин и женщин поровну — и Джори среди них невозможно было не заметить: смуглый, самоуверенный, пугающий, окутанный ореолом громких слухов — в общем, самое притягательное из всех существ мужского пола, встречавшихся мне в моей замкнутой, ограниченной штатом Айова жизни.

Поначалу он меня сильно невзлюбил, теперь мне это известно. И не без причины. Он знал, кто я такая и панически боялся неизбежной снисходительности. Я упорствовала. Передо мной был молодой человек, о котором все говорили, человек, получивший возможность учиться на сельхозбосса не из квоты, навязанной федеральными властями, но благодаря своим собственным впечатляющим результатам — и почему-то я чувствовала себя избранной, предназначенной, чтобы понять его, с его явной потребностью в стене, грубом панцире, окаменелой раковине, в которую можно спрятаться.

Как все это вышло, я не могу сказать. После часа моих усилий, он чуть смягчился. К концу этого часа я чувствовала, что мне приоткрылся краешек ведомого мало кому еще — истинной причины его скрытных повадок: Джори был сыном «иждивенческой славосвалки» и ему казалось, будто он носит этот стигмат, очевидный для всех, в меланине своей кожи.

Он, конечно же, ошибался. Большинству мужчин и женщин его цвет кожи казался очаровательным, волшебным, лучшим, нежели их собственный. Мои родители нисколько не колебались, позволять ли мне видеться с ним. Но Джори никогда этого не понимал. Не понимает и до сих пор, а сейчас уже слишком поздно.