Читаем без скачивания Заморский выходец - Николай Алексеев

Сейчас же Илья и выронил нож и тупо уставился на красное пятно, вдруг появившееся на белом полотне Груниного сарафана. Девушка металась, прижимая руки к груди.

— Груня! Родная!.. Прости!.. И я все прощу… Грунюшка, ангел Божий, не помирай! — залепетал Илья, наклоняясь над ней.

— Бог простит, Ильюша, — слабо заговорила Груня. — Мне и лучше… помереть, чем… жить… Ох! Жжет в груди, жжет! Помираю, Илья. Прости… А только, сокол мой, в смертный час говорю: люб ты мне был один, и ни на кого тебя я не променяла б… Ни на золото боярское… ни на ласки его… Насильем меня взяли… Ох!

Она опять заметалась. Илья с ужасом видел, что Груня кончается.

— Господи, сжалься! — воскликнул он, ломая руки.

Между тем умирающая успокоилась. Она уже не металась, не стонала. Оца лежала неподвижно. Покрытое мертвенной бледностью лицо ее было ясно, и взгляд спокоен. Она смотрела на Илью.

— Не грусти, милый! Все там будем… — прошептала она.

Ее грудь поднималась неровно. Дыхание становилось все медленнее.

— Прости… милый… — едва слышно прошептала она.

Грудь высоко поднялась и опустилась, веки смежились.

Тело дрогнуло и вытянулось.

Груня была мертва.

Илья заплакал над нею, как ребенок.

Была уже ночь, когда Илья Лихой поднялся от ее трупа. Он постоял некоторое время в глубоком раздумье, потом поднял нож, погрозил им в сторону боярского дома, затем засунул нож за голенище и поплелся к воротам.

Поутру бледный как смерть Иван Дмитриевич вбежал в опочивальню Степана Степановича.

— Беда стряслась, боярин!

— Что такое?

— Аграфену мертвой нашли — грудь в двух местах просажена, и Илья Лихой пропал.

— Гм… Вот дело! Жаль девку, красивая была! Ну, что делать! Царство ей небесное! Свезите на погост. А Илью разыскивать пошли.

— И то уж послал.

Илью Лихого разыскивали долго, но не нашли. Он словно в воду канул.

XXV

«Счастье — это мгновение»

Когда в их дом принесли Марка Даниловича, истекающего кровью, избитого, израненного, Таня, наперекор запрещениям мачехи, сделалась самой внимательной сиделкой больного.

— Здесь нет боярина молодого, здесь есть только болящий, — отвечала она на приказания Василисы Фоминишны удалиться и настояла на своем. Мачеха ничего не могла поделать с ее упрямством.

Кречет-Буйтуров долго находился между жизнью и смертью, наконец крепкая натура осилила болезнь. Когда он пришел в себя, первое, что он увидел, было лицо Тани. Еще грезы мешались с действительностью; он еще не сознавал, где он, кто перед ним.

— Ангел! — прошептал он.

Это было первое слово, которое от него услышала Таня.

После, по мере того как Марк Данилович поправлялся, пошли долгие беседы. Он рассказывал ей о своей прошлой жизни, о своих планах и намерениях. Он говорил ей, как болит его сердце, когда он видит бедность крестьян, их угнетение, их невежество. Он говорил, что хочет всю жизнь положить на служение «меньшому брату».

И Таня понимала молодого боярина. Его слова выражали лишь то, что она сама думала.

Сродство их душ сказалось, и духовная связь крепла.

— Вот скоро мне и встать с постели можно, — сказал в этот майский день Марк Данилович Тане.

Она слегка вздохнула.

— Да… Еще дня три полежать, а там…

— А там и прощаться с усадьбой боярыни Василисы Фоминишны придется, — закончил зе нее молодой человек.

— Зачем? Погости еще!

— Уж и то гостил немало. Знаешь, я даже и не больно радуюсь поправкой.

— Что такое? — спросила боярышня, а щеки ее слегка зарумянились.

— Больше б проболел, дольше бы с тобой пробыл. Что за ангел ты, боярышня!

И он взял ее маленькую ручку и прижал к своим губам. Она наклонилась и поцеловала его в лоб.

Больше им ничего не требовалось; не нужны были ни клятвы, ни уверения: они ничего не прибавили бы к их сознанию, что они любят взаимно и любимы,

Поэтому Тане показалось странным, когда Марк Данилович после этого сказал:

— Я думаю не тянуть дело со сватовством за тебя. Чем скорее, тем лучше. Так ведь?

— Вестимо так, родной мой, — ответила боярышня. Марк сжимал в своей руке ее ручку, смотрел на ее милое, счастливое личико и думал, что он нашел то, чего искал, чего ему не хватало в жизни — верную и любимую подругу-помощницу. А Таня — Таня впервые познала, что зовут счастьем.

В дверь постучали.

— Можно? — спросил звучный голос боярыни Доброй. Мгновейье счастья пролетело. Что принесет следующее мгновенье?

Марк Данилович тяжело вздохнул.

— Входи, будь добра, — вымолвил он, выпуская руку боярышни.

XXVI

Злая любовь

Войдя в комнату и увидев падчерицу, Василиса Фоминишна нахмурилась.

— Танька, ты опять здесь! Пошла вон — боярин не так уж недужен, как прежде, не гоже тебе тут быть! — проговорила она.

Боярышня медленно удалилась.

— Напрасно ты гневаешься на нее, Василиса Фоминишна! Она, словно ангел небесный, исцеленье мне приносит.

— Уж ангел, нечего сказать! — презрительно промолвила боярыня. — Ну, что? Лучше ли тебе, соколик? — добавила она иным тоном.

— Слава Богу, куда лучше. Скоро и в путь можно.

— Торопиться нечего, погости у нас, коли с нами не скушно, — говорила Добрая, не сводя с лица Марка ласкового взгляда.

Странное чувство испытывал Марк Данилович всегда, когда находился в обществе Василисы Фоминишны. Чувство это было похоже на смутное предвидение какой-то опасности. Если при появлении Тани у него становилось светло на душе, то, наоборот, приход ее мачехи навевал на него что-то вроде тоски. Его сердце начинало тревожно биться; разговорчивый с Таней, он не находил слов для беседы с боярыней. Пробовал он было заговорить с ней, как с Таней, о своих планах и намереньях, она слушала его рассеянно и зевала. Зато чуть разговор касался любви, она оживлялась и бросала на молодого гостя такие взгляды, что Марк Данилович смущался.

— Скучно — не скучно, а не век же мне тут гостить.

— Дела разве есть спешные?

— Нет, да уж пора: слава Богу, благодаря тебе да боярышне я хворь одолел, раны зажили. Ты вот сказала: «Коли не скучно», а знаешь ли, что мне болеть веселее было, чем здоровым быть.

— Вот тебе на!

— Верно слово! Пока я здоров был, все я один-одинешенек, а тут-то ты навестишь, то Татьяна Васильевна.

— А зачем живешь одиноким? Женился бы, — сказала боярыня, и странная нотка послышалась в ее голосе.

— И то думаю…

Лицо Василисы Фоминишны покрылось яркой краской.

— Доброе дело… За тебя всякая пойдет… хоть вдова, хоть девица.

— У меня уже на примете есть.

— Вот как!

Глаза боярыни Доброй так и сияли.

— Хочу сказать кое-что тебе, Василиса Фоминишна.

— Говори, говори, соколик!

— Да что-то не говорится.

— Что же так?

— Будто боязно.

— Боязно? Чего бояться? Верно сделается, как ты думаешь.

Это было сказано таким многозначительным тоном, что молодой окольничий удивленно взглянул на свою собеседницу.

«Неужели она догадалась, что люба мне Таня?» — подумал он.

— Бог знает!

— Сказывай, родной сказывай!

— Ты прости, боярыня, что делаю не так, как у русских спокон века заведено — ни сватов не засылаю, ни свах, ни про прикруту речь вести не буду…

— Так-то лучше еще, Марк Данилович… Говори, говори! — сказала боярыня, вся пылая.

Кречет-Буйтуров не смотрел на нее.

— Просить я тебя хочу… — тянул Марк.

— Ну, ну!

— Чтоб ты выдала за меня свою падчерицу, — быстро вымолвил он, собравшись с духом.

Ответом ему было молчание.

Он поднял глаза на боярыню и изумился, испугался той перемене, какая в ней произошла. Лицо ее было мертвенно-бледно, и черты искажены. Глаза выражали испуг и страдание.

— Что с тобой, Василиса Фоминишна? — воскликнул он, приподнимаясь.

— Ничего, пройдет, — ответила она глухо, прикладывая ладони к вискам.

Через несколько минут она встала и направилась к двери.

— Василиса Фоминишна! — остановил ее боярин.

— Что?

— Ответь же, выдашь али нет за меня падчерицу?

— Нет.

— Почему же? — растерянно пробормотал Марк Данилович.

Стоявшая уже у выхода боярыня медленно приблизилась к нему.

— Почему? Потому, что она — не пара тебе, — заговорила она, задыхаясь и низко наклонясь к лицу Марка, — потому, что ты — сокол и соколиху надо в подруги тебе; потому… потому что ты люб мне, соколик мой, и не уступлю я тебя ей, глупой девчонке. Вот почему, родной ты мой, милый сокол!

Она охватила руками шею Марка, покрыла лицо его поцелуями.

— С первого раза, как увидела я тебя, полюбился ты мне… Виновата ль я, что красавцем ты таким уродился, что не похож ты на других людей? Ах, родной, золотой! Пусть и я тебе полюблюсь хоть капельку. Полюби! Полюби!