Читаем без скачивания Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

Когда в Бильбао я был в одной церкви, на мне остановила свой взор одна очень красивая бискайка – среди них есть с необычайно красивыми лицами; я ответил на ее взгляд так, что, прежде чем уйти, она, после довольно продолжительной беседы и споров о некоторой бывшей у нее склонности отправиться в Кастилию, сказала, чтобы этой ночью я пришел к ее дому и подал бы знак. Я ответил ей, что обыкновенные знаки очень легко возбуждают подозрение, и поэтому чтобы она подошла к окну, когда услышит кошачий крик, так как это буду я. Она приняла это к сведению, и в двенадцать часов ночи, когда мне показалось, что народа не было, я пошел, прижимаясь к бросавшей тень стене, и бесшумно стал в уголке, находившемся под ее окном, где благодаря тени меня нельзя было увидеть, и тогда подал знак мяуканьем, на звук которого поднялось шумное возмущение собак и осел испустил свой контральтовый крик. С противоположной стороны шел человек, тоже выжидавший условленного часа, и когда он услышал кота и собак, между тем как я все внимание обратил на окно, чтобы видеть, не выглянула ли она, он схватил камень и сказал по-баскски:

– Черт бы побрал котов, пришедших выводить из себя собак! – и, взмахнув рукой с камнем, пустил его приблизительно в то место, откуда услышал кошачий крик, и попал мне камнем в спину, думая спугнуть кота.[243] Я смолчал и по возможности стерпел боль, отвлекшую мое внимание от окна и далее мою любовь от девушки, потому что я решил, что Бог допустил этому случиться вследствие непочтительности к Нему в церкви, ибо я там уславливался о том, что должно было оскорблять Его. В местах священных страх и стыд должны быть уздой, чтобы не совершать подобных дерзостей, ибо если храмы предназначены для того, чтобы приносить Богу жертвы и просить у Него милостей, то как Он будет оказывать милости, если к Нему относятся непочтительно в Его собственном доме? И кто не чувствует страха и уважения в подобных местах, тот обнаруживает бесстыдную душу; потому что страх возникает в человеке во славу Божию, а кто его не имеет, не сможет также иметь и мужества. Никто не должен обращать внимания на женщин в церкви, так как есть много мест, чтобы видеться с ними вне ее; потому что известно, что несли очень тяжкую кару люди, не бывшие почтительными к храмам, и получали очень большие милости те, кто убоялся в них поступать непристойно; и не только в истинной религии, но даже в культе ложных богов Бог истинный допускал совершаться с такими людьми великим бедствиям, потому что, обманутые демоном и считая свою веру истинной, они совершают святотатство по отношению к тому, что почитают за добро.

Я удалился вследствие этого неприятного происшествия и потому, что вещи, с которыми мало связан, не причиняют большого огорчения, когда их покидаешь; но так как у нее было желание отправиться в Кастилию, то она нашла способ сообщить мне через свою подругу – столь же неразговорчивую на кастильском языке, как я на баскском, – что так как я не хотел прийти к ее дому поговорить с ней, то чтобы я пришел к выходу из Бильбао по направлению к Витории,[244] потому что там они будут со мной разговаривать. И мужчины, которые в незнакомых городах и не имея сведений об их нравах, решаются поступать по своему желанию, заслуживают того, чтобы подвергнуться опасности, какой подвергся я. Нет такой доверчивости, которая не была бы связана с какой-нибудь опасностью, и это великое заблуждение доверяться тому, в чем не было опыта. Если кто-нибудь в Кастилии говорит «бискаец», то он хочет сказать – человек простодушный, благонамеренный; но я полагаю, что Бильбао как столица королевства и как граница или побережье имеет и воспитывает бродяг, имеющих некоторое сходство с мошенниками Вальядолида и далее Севильи.[245]

Я пришел на условленное место немного поздно и нашел там сеньору бискайку с ее подругой или спутницей; мы пошли, разговаривая, а по временам она пела по-баскски, потому что другая ни слова не знала по-кастильски, и благодаря разговорам об ее путешествии в Кастилию мы развлекались так, что вечер застал нас довольно далеко от города. Мы повернули назад и, дойдя до мельницы, встретили четырех подвыпивших мужчин, вышедших из таверны, где подают не сидр, а очень крепкое вино, ибо несколько таких таверн расположено выше этих мельниц. И, завидев с одним кастильцем двух бискаек, руководимые своими возбужденными вином головами, они встали двое с одной стороны и двое с другой и, взявшись за шпаги, начали наносить мне удары. Я не был господином своего положения, потому что с одной стороны находилась очень высокая гора, а с другой – довольно высокая стена, которая спускалась к водоприводному каналу мельницы.

Бискайки убежали, а я сделал все возможное, чтобы держать нападавших перед собой и иметь таким образом возможность лучше следить за ними; но негодяи были опытными убийцами и знали, как нужно было совершать подлый поступок. Видя, что благодаря силе я должен был оказаться в опасности, не имея возможности ни пройти вперед, ни подняться на гору, ни обойти стороной, я бросился на двоих, чтобы опередить их, и в то же время они все вместе напали на меня и бросили меня в канал этой мельницы. Я был так близко от мельничного колеса, что бешеное течение воды превратило бы меня в клочья, если бы я не ухватился за сваю или бревнышко, вбитое – хотя не очень прочно – около шлюза, который преграждал путь воде, направляя ее на мельничное колесо. Но я был так близко от колеса, а свая была так слаба, что гнулась под тяжестью, и я все более приближался к своей гибели. Негодяи ушли вслед за женщинами, видя, что я упал вниз, и так как при столь непредвиденных опасностях недостает совета, то я был совершенно беспомощным; свая все больше подавалась, а я приближался к колесу. Я повернул голову налево и увидел маленькое деревцо, росшее прямо из воды, и я подумал, что оно крепче сваи, но оно не обладало крепостью. Чтобы течение не унесло меня, я собрался с духом, оставил правую руку на свае, а левую протянул к деревцу и смог ухватиться за ветку. Разделив свою тяжесть между ними двумя, – хотя я и не мог противостоять огромной ярости воды, так как ногами своими я почти достигал колеса, – я мог лучше удерживаться, но не имел возможности подняться наверх до тех пор, пока, вытягивая левую ногу, так как я был ближе к этой стороне, чем к правой, я не наткнулся в стенке на камень, на который мог очень хорошо опереться. Упираясь ногой и помогая себе силой рук, я улучшил свое положение, так что даже мог ухватиться за бревно, к которому был прикреплен шлюз водоотводного канала, и, держась за него левой рукой, правой я вынул кинжал, и, опустив руку под воду, я сдвинул кинжалом и приподнял дверцу шлюза настолько, что она наполовину открыла проход для воды, и, повторяя это, насколько я мог, всей правой рукой, я поднял дверцу шлюза так, что вся вода, с такой же самой яростью, с какой она стремилась на колесо, ринулась по своему естественному руслу, благодаря чему я мог воспользоваться своими ногами и подняться по всему каналу, придерживаясь за сваи, которые поддерживали мельничную плотину; и словно воскресши от смерти к жизни, без плаща, шпаги и шляпы, я шел, удивляясь, неужели это я находился в столь явной опасности; я бежал вниз мимо этих мельниц, словно вырвавшийся из тюрьмы, чтобы поскорее добраться туда, где я мог бы подкрепиться и переменить платье, чтобы эта сырость с одежды не проникла внутрь меня. Встречавшиеся мне заговаривали со мной по-баскски; вероятно, они спрашивали, не сошел ли я с ума, но я не отвечал ни слова, чтобы не подвергать себя простуде.

Когда я добрался до гостиницы, запястье правой руки было у меня от ушиба толще мускула. Я пробыл в постели восемь или десять дней, оправляясь от потрясения, вызванного во мне страхом уже охватившей меня смерти, ибо это была величайшая опасность из всех, испытанных мной, потому что она была вызвана тем, кто не умеет говорить, а может только делать и молчать. Я был удивлен, что между людьми, проявляющими столько доброты и скромности, могли вырасти такие великие негодяи, без жалости, без справедливости и без разума. В то время, когда я лежал в постели, я обратил внимание на себя самого, говоря: «Сеньор Маркос де Обрегон, с каких это пор вы стали таким дерзким и храбрым? Что общего между учебными занятиями и отвагой? Очень хорошо вы соблюдаете правила жизни, каким научил вас ваш отец; разве вы не помните, что первым наставлением, какое он вам дал, было то, чтобы во всех человеческих поступках вы прежде исследовали то, что собираетесь предпринять; и во-вторых, когда вы что-либо предпринимаете, чтобы вы имели в виду, не может ли это обидеть другого; и в-третьих, чтобы вы сами с собой рассудили бы о конце, какой могут иметь хорошие или дурные начала? Очень хорошо вы воспользовались этими наставлениями; но как это хорошо, превратиться из студента в солдата – занятия, столь почетные, – а потом из солдата в мельника, и не в мельника, а в помол!» Как мало беспокойства доставило бы негодному мельничному колесу сделаться палачом и четвертовать меня! Я ощупывал свои ноги и руки, и так как находил их хотя и утомленными, но целыми и невредимыми, я воздавал тысячу благодарений святому ангелу-хранителю, ибо он по своей доброте является благоразумием людей, так как нашего благоразумия недостаточно, чтобы избавить нас от бедствий и несчастий, но его хватило бы, чтобы мы не подвергали себя им; однако эта божественная добродетель достигается так поздно и с такой опытностью в бедствиях и старости, что когда она приходит к людям, то кажется, что они уже больше не нуждаются в ней. А юность, естественно, так полна превратностей и перемен, что больше желает отдаться своему жребию и судьбе, чем подчиняться предусмотрительности. И я признаюсь, что малое количество благоразумия, каким я обладал, привело меня к тому, что я должен был жалким образом погибнуть там, где я стал бы пищей если не рыб, то водяных червей, – если бы не случилось так, что собаки с мельницы захотели бы устроить какое-нибудь пиршество, прежде чем это дошло бы до сведения хозяина. Я перенес мое несчастие как можно лучше, а мог я это очень плохо, потому что у солдатни не водится много денег, хотя в нее превращаются люди, опытные в том, чтобы ценить мир, и храбрые, чтобы посвящать себя войне.