Читаем без скачивания Копья Иерусалима - Жорж Бордонов

— Эй, вы, раздавайте!

Жанна сделала вид, что приняла приказание на свой счет, взяла вазу с монетками, сошла с носилок и отважилась подойти поближе к забору. К ней протянулись крючковатые и беспалые руки, хитрые зеленоватые глаза под одутловатыми веками пожирали ее нетронутую свежесть и молодость. Бесформенные мокрые губы обнажили беззубые десны, бормоча давно забытые слова благодарности, ласки и желания. Один из них неожиданно схватил золотистую прядь ее волос и поцеловал ее. Надзиратель взмахнул палкой. Но человек лишь смеялся под ударами.

— Отпусти меня, — сказала она. — Твои братья ждут. Я прошу тебя.

Сколько же потребовалось ей мужества, чтобы вынести ужасное зловоние, испускаемое гниющими телами, созерцать покрытые пылью струпья, прыщавые уши, кишащие насекомыми лохмотья и встречать яростные взгляды. А к Жанне все тянулись почерневшие культи, бесформенные обрубки, торчащие из оборванных рукавов! А по прекрасной цветущей аллее с птицами на ветках спешили все новые и новые калеки, громыхая своими трещотками! Они ковыляли на своих трясущихся ногах, обмотанных жутким тряпьем. И вдруг ограда треснула, и Жанна оказалась среди них. Каждый хотел дотронуться до этих медовых волос и испускал при том нечленораздельные вопли. Один закричал:

— Ты фея! Ты наша фея!

— Откуда ты?

— Из далекого леса в Лотарингии.

— Фея, фея! — шамкали остальные, а некоторые плясали и подпрыгивали, судорожно хохоча.

Когда она возвратилась к носилкам, королева опустила занавеску:

— Нет, останьтесь на земле! Бедное дитя, вас касались эти культяпки! И как же вас не вырвало? Я была вынуждена отвернуться, я не смогла вынести это зрелище… Идите рядом со мной.

Покачиваясь, носилки спустились к дороге и остановились у Авессаломовой гробницы, которую Жанна пожелала осмотреть.

— Что здесь интересного? — спросила королева. — Пустая и вонючая клетушка. Грабители давным-давно растащили сокровища. Погонщики караванов заходят сюда по нужде.

Тронулись дальше. Королева ела цукаты. Вдруг она сказала:

— Не забудьте вымыть волосы и сжечь одежду, я приказываю вам сделать это.

Жанне захотелось крикнуть, что прокаженные приюта ничуть не заразнее короля, но она сдержалась.

— Жанна, — снова заговорила та, — я недовольна вашей опасной и бесполезной отвагой. Радость, что доставили вы тем несчастным, только разбередит их тоску, обострит отчаяние. Тот убогий, что назвал вас феей, из-за вас теперь станет оплакивать свою бедную Лотарингию, а ведь он почти забыл ее…

Отпустив эту шпильку, она не сводила с Жанны глаз, но могла видеть только ее профиль.

— Мой отец Анселен, — отвечала та, — говорил, что жизнь ценна лишь несколькими счастливыми мгновениями. Они дают силу и решимость жить дальше.

— Невинная, ваше благочестие может привлекать, я допускаю это. Однако вам всего лишь шестнадцать лет. Это возраст бурь и страстей. В это время по велению сердца люди бросаются в крайности и совершают непоправимые ошибки… Вы знаете, что в Монт-Руаяле только и разговоров, что о вас? Но придворный успех — это легкий ветерок, за ним следует болезненное падение.

— Мадам, со всем должным уважением к вам я должна сказать, что падение это для меня мало что значит.

— Дитя, дитя, ведь те самые люди, кто вас сейчас нахваливает, первыми забьют тревогу и потребуют вашего освидетельствования матронами и лекарями, как только хотя бы малейшее пятнышко появится на этом слишком милом личике.

— Я подчинюсь. Но кто займет мое место подле вашего сына?

— А если он умрет или же отречется от престола, подумайте? Тогда ни ваши достоинства, ни ваши заслуги не зачтутся вам. Нужно знать, что может случиться. Вы будете отрезаны от мира живущих. Ваши волосы посыплют прахом. Споют над вами. Вы получите одежду и колотушку прокаженного. Потом вас отведут в приют, где остатки вашей былой красоты, прежде чем увянуть окончательно, возбудят похоть у окружающих.

— Если Богу будет угодно, мадам!

— Я предупреждаю заранее.

— Если меня отведут в эти хижины, значит, я заражусь от короля. Мне кажется, что вы забываете это.

— Именно поэтому с вами и говорит его мать. Мне очень жаль вашей молодости. Я не смогу отблагодарить вас лучше, чем поговорив о том заранее.

— Во вред вашему сыну! Лучшей благодарностью, единственной, которую я смогу принять от вас, — было бы оставить меня в покое, забыть обо мне.

— Разве сейчас вы лишены покоя? Разве вы все еще обдумываете свою судьбу, страшась того будущего, что ожидает вас на этом пути?

— Суди Бог тех, кто искушает меня.

— Завтра в шестом часу, в церкви святой Анны, благородная, прекрасная, как и вы, девица, заболевшая проказой и выданная своими слугами, примет отречение от мира. Я требую, чтобы вы присутствовали на службе.

— Требовать может только король, но не вы!

— Представьте себе, что моим голосом вас заклинает ваша мать, заплатившая жизнью за ваше рождение.

— Ради нее я послушаюсь вас… и докажу вам, что все бесполезно.

— Я же тогда позволю вам поступать как вздумается, исполнив все по совести, будь то даже в ущерб моему собственному сыну.

Жанна сдержала обещание. Она даже встала в первых рядах, чтобы получше разглядеть лицо прокаженной, стоявшей в подвенечном наряде в окружении своих родных и слуг. Она услышала бородатого архиепископа с убеленной сединами головой, произносившего убийственные слова, отторгавшие ту от человеческой жизни:

— Я запрещаю тебе входить в храмы, на рынки, на мельницы, в пекарни и в другие места скопления народа. Я запрещаю тебе мыть руки и все предметы, что понадобятся тебе, в источниках и фонтанах, а если ты захочешь пить, то должна черпать воду особым сосудом. Я запрещаю тебе носить иную одежду, кроме той, что положена прокаженным. Я запрещаю тебе касаться приобретаемых тобою вещей, кроме как чистой палочкой. Я запрещаю тебе входить в дома, кроме того, в котором ты будешь жить, а если ты захочешь мяса и вина, то пусть их принесут к твоему порогу. Я приказываю тебе стоять против ветра, если кто-либо обратится к тебе или ты захочешь что-то кому-либо сообщить. Тебе нельзя следовать узкой дорогой, где ты не разойдешься со встречными. Я позволяю тебе вкушать пищу только в обществе таких же, как и ты, прокаженных. Знай, что, когда ты умрешь и душа твоя простится с телом, ты будешь погребена в твоей хижине, если прелат Иерусалима или его викарии не окажут тебе особой милости.

Жанна смотрела, как рука пастыря окропила святой водой, а затем посыпала землей белую фату. Она услышала крики матери, вздохи отца и не смогла сдержать слез. А в это время священник говорил, собрав в своем сердце все милосердие, на которое был способен:

— Помни о том, что ты умерла для мира, но воскреснешь во Господе. Будь терпелива! Эта болезнь искушает твои ошибки, она отпускает грехи и твоим родителям в их испытаниях. Спасая тебя, она спасает и их. Бог дал тебе родиться в богатстве; Он низвел тебя до последнего ничтожества, ибо любит тебя и сберегает для Царствия Своего. Мир всего лишь юдоль печали, но жизнь коротка. Если боль терзает тело — молись! Если душа восстает — молись! Ибо избавление близко…

Жанна представила себя перед алтарем. Это ее саму священник окроплял святой водой, это ее собственную склоненную голову посыпал он пеплом. Но ни ее отца Анселена, ни безвременно скончавшейся матери не было бы рядом с ней на этой службе. Рено же остался бы равнодушен, занятый исключительно своей молодой женой и новым земельным владением… Ей показалось, что так было бы даже лучше, ибо ее унижение не ранило бы никого, и с легкой душой она могла бы целиком принести эту жертву Бодуэну, живому или мертвому. Даже одиночество не пугало ее, а, напротив, лишь приближало к ее королю, тесно сковывало их одной цепью.

Вернувшись, она сказала королеве Агнессе:

— Тысяча благодарностей, мадам! Благодаря вам мне больше не о чем размышлять; я решилась.

И с некоторым вызовом она прибавила:

— Этот обряд не столь уж и страшен.

Снисходительная к людям по натуре, Жанна хотела верить, что старая королева прослезилась: липкая жидкость действительно пробила себе бороздку сквозь слой помад и притираний на ее щеке, но то были крокодиловы слезы.

22

ГИ ДЕ ЛУЗИНЬЯН

Болезнь Бодуэна снова дала о себе знать. Всего в несколько дней его уши и брови загрубели, волосы сбились в клочья, похожие на волчью шерсть, кожа покрылась язвами, голос осип и вновь стал напоминать нечто вроде собачьего лая, столь мучительного на слух, взгляд опять сделался коварным. Приступ был столь пугающим и внезапным, что даже против собственной воли, невзирая на крайнюю опасность, которая угрожала тогда королевству, Бодуэн был вынужден оставить седло. И часу не мог продержаться он на коне, а тем более выносить трение о кожу звеньев плетеной кольчуги. Боль лишала его последних сил во время наших переходов, а они становились все продолжительнее и тяжелей. Он слег.