Читаем без скачивания Река на север - Михаил Белозеров

— Ну вы там... — сказала она, придерживая дверь.

— Да... — отозвался он вежливо.

— Ну вы там... — сказала она.

— Да... — сказал он.

— Вы там сами посмотрите...

— Да, — сказал он, — посмотрю.

VIII.

— Ты давно видела... — чуть не сказал: "сына?" — Диму?

Ночь провел за столом (Саския спала в соседней комнате, к рассвету машины почти стихли и с реки потянуло влагой), записи начинались сороковым годом и относились к периоду разведшколы, Берлин и Мангейм, служба в канцелярии военного министерства. От фронта спасала безупречная характеристика. С сорок четвертого — на нелегальном положении. Можно было только догадаться, что провала избежал чисто случайно. Не обозленный, но уверенный в жизни человек. Сохранить себя потомкам, кто об этом не мечтает? Тридцать лет трудился на благо родины. Тоже решил, что знает истину. Оказывается, еще в тридцать втором мог уничтожить того, кто начал великую бойню в Европе. Не разрешили. Дали взойти тесту, чтобы испечь из него свой пирог. Бедный разведчик даже объявил что-то вроде забастовки — молчал пять месяцев, а девять жил на Монмарте.

У себя написал всего лишь четыре строки и изменил три, но это стоило начатой главы, и он был опустошен и одновременно неудовлетворен, хотя такой ясности в себе давно не испытывал — ведь даже романы, которые ты пишешь, не принадлежат тебе, а забываешь ты их быстрее, чем они печатаются.

— Ты давно видела...

Баржа-ресторан плавно маневрировала, чтобы пристать к правому высокому берегу. Стаканы на столе мелодично позванивали.

Изюминка-Ю отвернулась, покусывая губы:

— Ты, наверное, думаешь... — начала она, и он решил, что она готова заплакать.

Потом капитан-разведчик слишком близко подобрался к верхушке, чтобы ему поверили. В конце концов, похоже, ему устроили провал, которого он не мог не избежать. "Жаль, что он ничего не писал", — думал Иванов. Дневники, написанные уже позже, были оправданием собственной неловкости.

— Думаю... — машинально согласился он и посмотрел: август — улицы вдоль канала казались пустынными; каштаны, обожженные солнцем; тротуары, усыпанные кусками штукатурки; последнее усилие Мэрии — косметический ремонт — выказывал на выщербленной дороге асфальтированные проплешины. "Развалины есть признак кислорода и времени". Не Томасу и не Венцелову[33]. "Я старый человек, я не философ"[34] — и это в двадцать четыре года. Собор Святого Иоанна в Нью-Йорке. После стихов в воздухе осталась рифмующаяся с ними тишина. "Если человеческая удовлетворенность связана с цивилизацией, — с холодком в спине подумал Иванов, — то вот, он лист, я его роняю, и ничего — жди-не жди..." Капитан-разведчик тоже, наверное, думал о жизни в Берлине, когда там бомбили. Последней его операцией была информация об Альпийском вале, который оказался великой мистификацией. Отряхнулся от собственных мыслей — к чему отпираться, механистичность и так лежала на всем в девяноста девяти случаях. Капитан-разведчик знал об этом. Он писал, что если отречься от эмоций как от ограничений на восприятие, то жить можно при любом строе. Это не мешает. Было о чем задуматься. Но вот то, за чем они вчера ходили, находилось у него в квартире и мешало их разговору — ему точно так же, как и ей; и все, что было связано с этим — тоже.

— Мне страшно неудобно, — произнесла она, — если тебе неприятно... если мне неприятно... если нам неприятно...

Треугольно-овальные очки и остро вырезанные ноздри сегодня придавали ей независимо-хищный вид, выверенный перед зеркалом.

— Сними... — попросил он.

Ее лицо против воли стало распадаться для него на отдельные фрагменты, и он увидел: что оно дьявольски симметрично, но левая бровь требовала мастерской руки для гротеска абсурдной естественности, правая — спокойного течения событий в плане тайных желаний; на указательном пальце, где должно быть обручальное кольцо, алела крохотная ранка. Теперь он в любом проявлении видел подтверждение себя, своих мыслей. И конечно, об этом знал. Если копнуть глубже, то получится, что нет таких вещей, которые не определены в закономерности — еще одно подтверждение, но только не конечной истины. Простоватость — не закономерность принципов, а следствие причины. Лицо у капитана-разведчика на фотографиях было простым, как у большинства европейцев, но вначале он был фаталистом, а к концу войны — сломанным человеком. Не то чтобы он разуверился, а просто устал.

Она, чуть кривовато улыбаясь, словно делая одолжение, сняла очки и положила перед собой. В темных стеклах, как на миниатюре, отразился проплывающий берег — слишком идеальный, без подробностей — как их жизнь, выверенная под чьей-то рукой.

— Мы все куда-то торопимся. Солнце взошло, а уже ждем, когда оно закатится. — Ее лицо стало неопределенным, как лунный свет, без посещаемой мысли, словно сквозь безмятежность проступали иные грани, и он с нетерпением ловил их — словно знакомые черты той, другой, — чтобы только понять, чего он сам хочет.

— Знаешь, ведь... — пояснил он, рассматривая свои руки, которые давно забыли, что такое щетка и асептик, и стали грубыми и ни на что в сущности не годными, — дело, собственно...

"Стоп, стоп, стоп... — тяжело и отстраненно подумал он, — о чем это я... философствуешь..."

Он поднял глаза и вполоборота, совсем рядом, увидел ее лицо — серьезные потемневшие глаза и след от очков на переносице. Чуть не добавил: "Я ведь женат..." Он хотел отделаться от самого себя. Сквозь потоки солнечного света просвечивались грубые формы реальности.

Но это не имело к ним никакого отношения. Не мог и не хотел ничего объяснять — если все равно приходишь внутри себя к разладу, другое уже не имеет смысла — правило, унаследованное им неизвестно от кого. Иногда в Саскии он узнавал себя, свои черты, и ему становилось стыдно.

Она выглядела растерянно. Ночь, не давшая им ничего, кроме горячих объятий, которые он забыл или старался забыть, защищаясь по привычке. Он старался казаться равнодушным — пусть она сама решает.

— Ну и хорошо... — согласилась она. — У тебя такое... такое... странное...

В глубине души он смеялся.

Она украдкой слизнула кровь с ранки.

"Да, вспомнил... — подумал он, — пусть... пусть... пусть она убирается..." — он притворно закрыл глаза: женщины не способны на глубокие чувства, на самопожертвование. Это он хорошо помнил, ведь, какой была Гана, он уже забыл. На какое-то время она ушла из его снов. Нельзя было снять трубку и услышать ее голос. Он просто выдумывал ее согласно своим нынешним представлениям, и ни одна из женщин не имела к ней никакого отношения. Бедная девочка. Впрочем, он тоже был когда-то замкнут, пока ее смерть не сотворила с ним шутку под названием секс. Однажды он словно проснулся. Какая из женщин была этому причиной, он, конечно же, помнил, но не хотел вспоминать, потому что из-за нее едва не стал импотентом. Год ухаживания — слишком большой срок для страсти. Потом он научился. Научился говорить женщинам комплименты, ничем не рискуя, не рискуя своими чувствами.

Тень недоумения, знакомая ему так же хорошо, как собственное лицо. Пик кризиса — пустые дни, портили не одно лето, и он ничего не мог с собой поделать. Страх — что теперь ты ничего не можешь, не можешь писать, — почти как не мужчина со всем своим двадцатилетним опытом. Потом, когда все пройдет, он с облегчением будет вспоминать это время. Но то, чего не любил — раздражение, поднималось помимо воли. Надо было переменить обстановку, снова лечь в постель, пока это действует, а не совершать романтические прогулки, — пожалуй, самое лучшее лекарство в данной ситуации. Он чуть не сказал, что она ему больше нравится в постели.

— Ничего не поделаешь... — произнес он. — Мне очень жаль...

За солнечное лето (апрельско-майские загары), долгую осень и смолистые запахи весны этот край расплачивался сырыми неустойчивыми зимами. Весенний ветер, который за ночь, через желтое Азовское мелководье, надувал крымское тепло.

"О людях местности узнаешь по снегу и женским поцелуям, — оживляясь, подумал он, — почти по-Бродскому, легко любить заочно..."

На тропинках откосов уже лежали желтые листья, и деревья над рекой наполовину облетели. Осень, что ты принесешь с собой? "Вся эта цепь живых мгновений между началом и концом"[35]. Разлитые блеклые воды в далях: от мыса к мысу сквозь листву тополей и плакучих ив, бухты с вялым изгибом (приближение к вечно-неоспоримому), — опрокинутые навзничь в неподвижную застылость равнин. "Лежало озеро с разбитыми краями..."[36] Даже хорошие поэты забываются. Все люди пользуются одними и теми же привычками, и в стихосложении тоже. Никто не прыгнул выше головы — даже канонизированные великие. Черты Диогена стерлись, остался образ, за которым трудно разглядеть повседневность.