Читаем без скачивания Россия без Петра: 1725-1740 - Евгений Анисимов

С особым вниманием за развитием Петра наблюдали австрийские дипломаты, крайне заинтересованные в превращении юного племянника австрийского императора в благородного, полноценного правителя дружественной державы. Однако они не могли сообщить в Вену ничего утешительного. На них, как и на других наблюдателей, Петр не производил благоприятного впечатления. Жена английского резидента леди Рондо писала в декабре 1729 года своей знакомой в Англии:

«Он очень высокий и крупный для своего возраста, ведь ему только что исполнилось пятнадцать (ошибка, — 12 октября 1729 года Петру исполнилось четырнадцать лет. — Е. А.). У него белая кожа, но он очень загорел на охоте (загар в те времена считался вульгарным отличием простолюдина от светского человека. — Е. Α.), черты лица его хороши, но взгляд тяжел, и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного»4.

О «жестоком сердце» и посредственном уме Петра, ссылаясь на слова сведущих людей, писал еще в 1725 году прусский посланник А. Мардефельд. Многие замечали в его характере черты, унаследованные от деда и отца — людей, как известно, весьма нелегкого нрава. «Царь, — пишет саксонский резидент Лефорт, — похож на своего деда в том отношении, что он стоит на своем, не терпит возражений и делает, что хочет». В другой депеше он уточнял: Петр «себя так поставил, что никто не смеет ему возражать».

Почти то же сообщал в Вену и граф Вратислав — австрийский посланник: «Государь хорошо знает, что располагает полной властью и свободою, и не пропускает случая воспользоваться этим по своему усмотрению». Чтобы завершить обзор донесений иностранцев о личности Петра, скажем, что английский посланник отмечал в характере царя заметные признаки «темперамента желчного и жестокого»5.

Словом, иностранные наблюдатели единодушны в своих оценках. Современники считали, что виной всему не столько природа, сколько воспитание. Действительно, в отличие от дочерей Петра Великого, внуков его обучали и воспитывали более чем посредственно. Все у них было как бы второсортным: жизнь, учение, учителя, уготованное будущее. Детьми занимались то вдова трактирщика, то вдова портного, то бывший моряк, который преподавал и письмо, и чтение, и танцы. Прусский посланник полагал. Что Петр умышленно не заботился о правильном и полноценном воспитании внука. Это не так. В 1722 году Петр пригласил в учителя к нему хорошего специалиста, выходца из Венгрии И. Секани (Зейкина). Он учил детей в семье Нарышкиных, и Петр, забирая его у своих родственников, писал учителю, что «время приспело учить внука нашего»6. Но занятия начались лишь в конце 1723 года или даже позже и оборвались в 1727 году — Меншиков, очевидно по наущению А. И. Остермана, Выслал Зейкина за границу и сделал вице-канцлера главным воспитателем царя весной 1727 года. Андрей Иванович, конечно, относился к своему подопечному лучше, чем воспитатель царевича Алексея — сам Меншиков, впоследствии, как известно, бестрепетно подписавший смертный приговор своему воспитаннику. Но Остерман для мальчика не был и тем, кем в свое время станет для цесаревича Павла Петровича Н. И. Панин: подлинным учителем и другом.

Впрочем, составленная Остерманом программа образования царя была по тем временам неплохой. Она включала изучение древней и новой истории, географии, картографии, оптики, тригонометрии, немецкого и французского языков, а также музыки, танцев, начал военного дела. И хотя режим обучения был весьма щадящий: много перерывов, занятия стрельбой, охотой, бильярдом, — научиться основам наук можно было. Главным экспертом по духовному развитию стал Феофан Прокопович, сочинивший особую записку: «Каким образом и порядком надлежит багрянородному отроку наставлять в христианском законе»7.

На бумаге было все хорошо и гладко, в жизни же — все иначе. Наиболее емко систему воспитания Петра охарактеризовал австрийский посланник Рабутин, писавший в 1727 году: «Дело воспитания царя идет плохо. Остерман крайне уступчив, стараясь тем самым приобресть доверие своего воспитанника, и в этом заключается сильное препятствие успеха. Развлечения берут верх, часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и Государь все более и более привыкает к своенравию»8.

Так это шло и позже, в Москве. Остерман постоянно маневрировал, стремясь удержаться в воспитателях — должности весьма престижной при малолетнем царе, и достигал этого тем, что старался не раздражать воспитанника большой требовательностью. Кроме того, при всех своих интеллектуальных достоинствах, вице-канцлер был активно действующим и обремененным делами политиком. Крепко держась за кормило власти, он думал не о том, как лучше подготовить юношу к тяжкому поприщу владетеля великой империи, а о своих, не всегда бескорыстных, интересах. Все вышесказанное отразилось в одном из писем Остермана Меншикову в 1727 году: «За его высочеством великим князем я сегодня не поехал как за болезнию, так и особливо за многодельством и работаю как [над] отправлением курьера в Швецию, так и [над] приготовлением отпуска на завтрашней почте и, сверх того, разсуждаю, чтоб не вдруг очень на него налегать». Миних писал в своих мемуарах, что Остерман виделся с царем «лишь во время утреннего туалета, когда тот вставал, и по вечерам, после возвращения с охоты»9.

Последствия педагогики, «чтобы не вдруг очень… налегать», были самые печальные: юноша подчеркнуто почтительно обращался со своим нестрогим учителем, а за его спиной, в компании Долгоруких, не ставя его ни в грош, потешался над Андреем Ивановичем. Успехов в освоении знаний у юного императора не было практически никаких. Австрийские дипломаты очень печалились, что на аудиенциях царь не говорит с ними по-немецки и только кивает головой, делая вид, что понимает все сказанное.

Зато самые глубокие знания Петр получил в науке уничтожения зайцев, медведей, косуль, уток и прочей живности. «Охота, — пишет английский резидент Клавдий Рондо в августе 1728 года, — господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно)»10. Мы, презрев неудобства, чуть ниже скажем об этом, а сейчас отметим, что если не бо́льшую, то значительную часть своего недолгого царствования он провел в лесу, в поле, на охотничьих биваках, известных своими незатейливыми радостями у костра, на свежем воздухе. Из немногочисленных автографов, оставленных Петром II потомкам, чуть ли не самыми длинными являются резолюции типа: «Быть по тому. Петр», «Отпустить. Петр» — на росписи, которой определялась норма ежедневного питания охотничьих собак (по два пуда говядины каждой! Ясно, что говядину ели не только собаки), лошадей и даже дюжины верблюдов, которые также участвовали в царских охотах. За осеннюю охоту 1729 года Петр и его свита сворой в шестьсот собак затравили четыре тысячи зайцев, пятьдесят лисиц, пять рысей и трех медведей11.

Как раньше, при Екатерине I, дипломаты ждали того дня, когда наконец прервется вереница балов, маскарадов, вечеринок, чтобы поговорить с императрицей о делах, так и теперь — при ее юном преемнике — всем приходилось подолгу ждать, когда же можно будет увидеть царя.

Вот типичные сообщения о времяпровождении Петра в 1728 году, взятые наугад из донесений де Лириа:«24-го мая. Этот монарх еще не возвратился с охоты… 31-го мая. Царь воротился с охоты дня на два и послезавтра уезжает опять… 7-го июня. Получено донесение о смерти герцогини Голштинской (Анны Петровны. — Е. Α.), принцессы красивейшей в Европе. Но это отнюдь не заставило царя отложить поездку на охоту в окрестности, хотя и без принцессы Елизаветы… 14-го июня. Царь еще не возвратился с охоты, но надеются, что воротится на этой неделе… 21-го июня. Этот монарх еще не возвратился в город, но надеюсь, что возвратится на этих днях».

Ничего не изменилось и через год, в 1729 году: «11-го июня. Царь вчера уехал на охоту за две мили от города… 1-го августа. Здешний государь все развлекается охотой… 8-го августа. Царь все наслаждается охотой…» Только большие снегопады или трескучие морозы могли загнать Петра в Москву, да и то ненадолго12.

В феврале 1729 года дело дошло до скандала. Узнав о том, что царь намеревается отправиться на три-четыре месяца на охоту далеко от Москвы, австрийский и испанский посланники подготовили ноту, в которой в весьма решительных выражениях отмечали, что «при настоящих обстоятельствах не только вредно, но и неприлично оставаться нам такое долгое время без всякого дела, без возможности с кем сноситься о делах, так как с Е. в. отправляются и бо́льшая часть его министров»13.