Читаем без скачивания Задержи дыхание (сборник) - Анна Малышева

Близился вечер. Оглядываясь на вход в пещеру, я видел, как извилистая щель понемногу начинает бледнеть. Потом она подернулась розовым туманом, каким заливались бледные щеки Елены, когда она размыкала влажные веки, лежа навзничь в постели и благодарно глядя на меня. Полгода назад – вечность назад.

– Ответь, – прошептал я в надежде, что этот тихий звук пещера у меня не украдет. – Скажи мне правду. Я здесь.

Что произошло, я до сих пор не знаю. Может ли звук быть разумен? Может ли голос умершего человека, давно и насильно оторванный от тела, вдруг ответить на зов?

– Вот ведь странное место, – сказала вдруг Елена. Я тут же закрыл глаза, сердце почти остановилось. Она стояла рядом. Я слышал ее дыхание возле моего уха, не слыша своего. Она запыхалась после долгого подъема в гору. – И как темно!

– Я зажгу фонарь, – ответил Петр. – Теперь смотри. Слушай.

Сорвалось несколько капель, или это моя жена сделала несколько шагов? Ее голос звучал почти у меня в мозгу. Она пробормотала:

– И забавно тут, и немножко страшно. Жаль, что он с нами не пошел.

– Хотел бы я знать… – неожиданно громко и резко заговорил Петр.

У меня было ощущение, что он подошел ко мне вплотную. Только ко мне или к ней?

А потом… Пауза – леденящая, ватная, мертвая. Голоса исчезли, сбежали от меня в глубь камня. Я вскочил, протянул руки, будто мог их поймать, и вдруг отшатнулся, едва не упал, ударенный пронзительным криком жены:

– Нет, нет, не надо! Не надо, не трогай меня, не…

– Рлайх! Ктулху! – утробно завыл в отдалении дикий хор, отнюдь не похожий на тот, что пел о белом голубе. По сей день не знаю, были то человеческие или звериные голоса. Или это могильный ветер выл в подземных трещинах, древних, как первые дни человечества, а то и еще древнее?

– Рлайх! – с мерзким торжеством прокатилось прямо надо мной. Казалось, рушится свод, осыпаются камни, время пущено вспять…

Я сам кричал, жалко и хрипло кричал, когда вылетел на склон горы. И мой голос показался мне единственным человеческим голосом на свете, где отныне жили только жестокие, уродливые твари, воющие хором в недрах земли. Только через полчаса я решился вернуться в пещеру и забрать брошенную сумку. Теперь я знал, куда мне идти и что делать.

Я добрался до серой избушки, когда совсем стемнело. Пронзительный воздух резал мне горло, а может, то была ярость – не знаю. Помню, что отворил дверь пинком, так же, как сделал это Петр, внося в дом тело Елены. Сидевший за столом человек обернулся и привстал.

– Прости, что не предупредил, – сказал я, переступая порог и ставя сумку на пол. – Захотелось тебя увидеть.

На его лице показалась неуверенная улыбка. Было странно видеть, как улыбаются губы, будто вырезанные из сероватого гранита.

– Как ты сюда добрался? – только и сумел он произнести.

За это время я успел осмотреть комнату и убедился, что Петр по-прежнему живет один. Один стакан со следами молока, одна вилка. Та же икона в углу. Я хотел сказать: «Подонок!», но не сказал ничего. Слова иной раз возвращаются с той стороны, откуда их не ждешь. Мое время уходило, нельзя было терять ни минуты.

– Хочу помянуть Лену, – сообщил я. – Водка у меня в сумке. Ты должен отвести меня в ту пещеру.

Петр отодвинул стул и выпрямился во весь рост. Он был намного выше меня, но сейчас это уже не имело значения.

– Я туда больше не хожу, – сдавленно ответил он.

Петр боялся, это я понимал очень даже хорошо. Боялся ее пронзительного, умоляющего, обличающего убийцу голоса. Боялся бессмертия, настигшего ее на самом пороге смерти. Он не смог простить? Я знал еще одного человека, который никогда не простит.

– Ради меня, – сказал я. – И ради нее. В шесть утра у меня поезд.

Вероятно, он подумал, что я рехнулся. Но мне было все равно. То, что он думал, меня больше не волновало. Петр покорно оделся, и мы вышли из дома в непроглядную, остро пахнущую тьму. У меня из-под ботинка грузно вырвалось что-то тяжелое и липкое.

– Жаба. – Он как будто извинялся. – Здесь их полно весной, и все такие огромные…

Я не ответил. Стоило большого труда не бежать, не показывать, что путь к пещере мне уже известен.

Никого, кроме нас, в пещере не оказалось. Ни единого голоса не донеслось из тьмы, прорезанной лучами двух фонарей. Но я знал, все они наготове – и мертвые, и живые. И она, Елена, где-то здесь, в тени, ждет момента, чтобы отделиться от камня и заговорить. Но пока молчит. Я даже был рад этому. К чему лишние свидетели? Говорил Петр или нет, я не знал, он смотрел в сторону, и я не видел его губ.

А потом он посмотрел на меня, кивнул и пошел в глубь пещеры. Я следовал за ним по пятам. Нагнулся только раз, чтобы поднять с земли крупный камень. Я его приметил еще в первый раз.

– Здесь, – вероятно, сказал Петр, остановившись возле глубокой трещины в скале и осветив ее фонариком.

Я молча ударил Петра камнем по затылку. Крикнул он или не успел, не знаю. Потом я пристроил его ногу так, чтобы было похоже, будто он попал в трещину и поскользнулся. Разбитую голову бережно прислонил к острому выступу скалы. Камень положил в свою сумку. Теперь я мог уйти. Кто бы, когда бы ни вошел сюда, он никогда не узнает о том, что я сделал. Петр дурного не заподозрил, а значит, ни слова, обличающего меня, не сказал. Если пещера сохранила его голос, то это будут ничего не значащие фразы. Других свидетелей не было. В шесть утра на станции остановится пассажирский поезд. Он уйдет дальше на восток, я пересяду в первом же большом городе на встречный состав и замету следы. Вернусь в Москву, уничтожу все письма в коробке из-под обуви. И может быть, впервые за полгода усну спокойно.

– …Немножко страшно. Жаль, что он с нами не пошел, – подошла ко мне Елена.

Я вскрикнул, но не услышал себя.

– Хотел бы я знать, что ты сейчас говоришь, – ответил ей Петр. – Жаль, он мне не поверил, ну ничего, в другой раз.

Елена звонко хлопнула в ладоши, попыталась отбить какой-то ритм и засмеялась. Тут же послышался раздраженный голос Петра:

– Постой, садятся батарейки, что ли… Стой на месте, Лена, там впереди…

Я услышал быстрые шаги, легкий вскрик, над тем самым местом, где сейчас выглядывала из щели нога Петра. Потом мучительный стон, и снова его голос издалека:

– Лена, ты где?! Я сейчас!

И звук приближавшихся ко мне шагов. Я смотрел в темноту, но оттуда пришел только звук. Только Петр. Он остановился над трещиной и испуганно заговорил:

– Не дергайся, я сейчас вытащу ногу. Откуда эта кровь?! Не шевелись, я поворачиваю! Вот так…

– Нет, нет, не надо… Не трогай меня, не надо! – Замирающий голос Елены утекал в трещину.

Там он живет, мелькнула у меня догадка, оттуда приходит. Я снова включил фонарь, который погасил, чтобы не видеть разбитой головы Петра.

– Больно… – еле слышно пробормотала жена. – Голова…

Кто застонал над ее еще живым телом – над мертвым телом Петра? Он или я сам? Он оплакивал себя заранее, склонившись над Еленой, как над собственной могилой… Помню, когда я выскочил из пещеры, на небо карабкалась луна и как оскорбленная женщина, презрительно смотрела поверх меня. К утру я дошел до станции, сел в поезд, выпил чаю, закрыл глаза. Добравшись через несколько дней до Москвы, я уничтожил все бумаги Елены, отнес ее вещи к сестре. Только тогда и позволил себе принять душ, переодеться в городскую одежду, разобрать сумку.

И вынул камень – тяжелый серый камень, заостренный то ли природой, то ли древними человеческими руками. Возвращаясь домой, я забыл его выбросить на каком-нибудь перегоне, как намеревался. Просто забыл. Не выбросил и до сих пор, потому что начинаю понимать – ничто, ничто в этом мире не исчезает бесследно. Иногда я обращаюсь к камню с просьбой, ведь он из той пещеры. Прошу отдать мне голос Елены, ее последние слова. Если он что-то пропустил в первый раз, мог пропустить и во второй. Может быть, жена вспоминала обо мне? Звала? Или снова просила прощения у человека, который все же смог ее простить, теперь я знаю, что смог…

Пальцы

«Поселок Пушкино горбил Акуловой горою…»

Или:

«Пригорок Пушкино горбил…»

Стихи забыты, поселок давно стал городом, Акулову гору срыли до основания, чтобы выстроить плотину, в болотистой низине полощутся утки, истерично ссорятся невидимые лягушачьи семьи… Спустись с шоссе, скользя среди белесых тополей и зарослей полыни, ступи на рыжую тропинку в камышах… В ноги, как верный пес, бросится быстрый ручей, а в бледном небе сверкнет фиолетовый селезень… И поднимись на пригорок, к деревянным избушкам, к пушистой иве, к изуродованному гипсовому памятнику…

Ложно мужественное лицо, старомодные отвороты белого пиджака, отбитые пальцы…

Там, на хвойной подушке, лежала девочка в ярких шортах. Пустые серые глаза, бледные губы, наивно вздернутый нос. Рядом пакет – она несла на пляж полотенце, бутылку минеральной воды, несколько подгнивших на корню бананов. Еще несколько шагов – и она бы вышла из-под сосновой тени к светлой речке, к собачьему лаю, к голосам…