Читаем без скачивания История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3 - Джованни Казанова

— Приходите на следующей неделе, потому что у нас не было времени просмотреть вашу работу.

Я приходил к Кребийону три раза в неделю весь следующий год, и я научился у него тому французскому, который знаю, но я не мог отделаться от итальянских оборотов: я узнаю их, когда встречаю у других, но когда они выходят из-под моего пера, я их не узнаю, и уверен, что никогда не научусь их узнавать, как никогда не мог разглядеть, в чем состоит погрешность Тита Ливия в латыни.

Я сложил восьмистишие свободным стихом на некий сюжет и отнес стихи Кребийону, чтобы он их откорректировал. Внимательно прочитав мои стихи, он сказал следующее:

— Ваша мысль прекрасна и очень поэтична; ваш язык совершенен; ваши стихи хороши и очень правильны; и, несмотря на все это, ваше восьмистишие плохое.

— Как это?

— Я не понимаю. В них чего — то не хватает. Представьте себе, что вы видите человека, вы находите его красивым, приличным, любезным, полным глубокого ума, согласно самому строгому суждению. Приходит женщина, замечает этого человека, и, вполне разглядев его, уходит, говоря вам, что этот человек ей не нравится. «Но мадам, скажите, какой вы находите в нем недостаток?» — «Я не знаю». Вы обращаетесь к этому человеку, вы изучаете его более внимательно, и вы, наконец, понимаете, что он кастрат. Ах! — восклицаете вы, — теперь я понимаю причину, по которой эта женщина нашла его не в своем вкусе.

Этим сравнением Кребийон дал мне понять, почему мое восьмистишие могло не понравиться.

Мы разговаривали за столом Луи IV, за которым Кребийон пятнадцать лет собирал свою компанию, и он рассказывал очень занятные анекдоты, никому не известные. Он уверял нас, что послы Сиама были жулики, нанятые мадам де Ментенон. Он говорил, что не закончил свою трагедию под названием «Кромвель», потому что сам король сказал ему однажды не осквернять свое перо описанием мошенника.

Он говорил с нами о своем «Катилине» и сказал, что считает ее самой слабой из своих пьес, но он и не старался сделать ее лучше, потому что для этого ему пришлось бы вывести на сцене Цезаря, а молодой Цезарь должен был вызывать смех, как вызывала бы смех Медея, появившись на сцене до того, как узнала Язона. Он признавал большой талант за Вольтером, но обвинял его в воровстве, потому что тот украл у него сцену Сената. Он говорил, воздавая ему справедливость, что он родился с талантом историка, но он фальсифицировал ее и заполнил сказками, чтобы сделать интересней. У него был рассказ о человеке в железной маске, и он говорил, что слышал ее из уст самого Людовика.

В итальянском театре давали как-то «Сени», пьесу м-м де Графиньи. Я пошел пораньше, чтобы получить хорошее место в амфитеатре.

Мое внимание привлекли дамы, увешанные бриллиантами, входившие в первые ложи, и я их разглядывал. Я был хорошо одет, но поскольку у меня были открытые рукава и пуговицы до низу, все, смотревшие на меня, узнавали во мне иностранца: эта мода в Париже уже прошла. Когда я так сидел, внимательно разглядывая зал, ко мне подошел богато одетый мужчина, в три раза толще меня, и вежливо спросил, не иностранец ли я. Я сказал, что да, и он спросил, понравился ли мне Париж. Я ответил, воздав городу похвалы, и в то же время заметил входящую в ложу слева от меня женщину, увешанную драгоценностями, но огромных размеров.

— Кто это, — спрашиваю я своего толстого соседа, — эта толстая свинья?

— Это жена этого толстого борова.

— Ах, месье! Я прошу у вас миллион извинений.

Но человек не нуждался в моих извинениях, потому что, совсем не обидевшись, задохнулся от смеха. Я был в отчаянии. Отсмеявшись, человек поднялся, вышел из амфитеатра, и мгновенье спустя я увидел его в ложе, разговаривающим со своей женой. Я увидел, что они оба смеются, и хотел уйти, когда услышал, что он меня зовет:

— Месье, месье.

Из вежливости я не мог уклониться и приблизился к ложе. Он с серьезным и достойным видом попросил пардону, что так смеялся, и с наилучшей любезностью пригласил прийти к ним вечером ужинать. Я поблагодарил и сказал, что уже приглашен. Он повторил мне свою просьбу, дама, со своей стороны, сделала то же, и, чтобы убедить их, что это не отговорка, я сказал, что приглашен к Сильвии.

— Я уверен, — сказал он, — что освобожу вас от обязательства, если вы не сочтете это нежелательным; я пойду к ней лично.

Я уступил; он пришел; он пришел затем вместе с Баллетти, который от лица своей матери сказал, что она очарована тем, что я сделал такое прекрасное знакомство, и что она ждет меня назавтра обедать. Баллетти сказал мне, между прочим, что это г-н де Бошан, генеральный откупщик финансов.

После комедии я подал руку мадам и сел в ее экипаж. Я встретил в этом доме щедрость, какую увидишь в Париже во всех домах такого сорта. Большая компания, крупная игра на деньги, и общее веселье за столом. Поднялись из-за стола в час после полуночи и меня провожали. Этот дом был для меня открыт во все время, пока я оставался в Париже, и был мне очень полезен. Те, кто говорит, что все иностранцы, прибывая в Париж, скучают по крайней мере первые две недели, говорят правду, потому что для того, чтобы освоиться, нужно время. Что касается меня, я был занят двадцать четыре часа в сутки, и мне это нравилось. На другой день утром я увидел у себя Патю, который показал мне похвальное слово в прозе, составленное им для маршала Саксонского. Мы вышли вместе и пошли завтракать в Тюильери, где он представил меня мадам де Боккаж. Говоря о маршале Саксонском, эта дама остроумно заметила:

— Странно, — сказала она, — что мы не можем сказать «de profundis»[26] поводу этого человека, который столько раз давал нам повод читать «Te Deum»[27].

Затем он провел меня к известной оперной актрисе по прозвищу «Le Fel[28]», любимой всем Парижем, женщине-члену Королевской академии музыки. У нее было трое маленьких детей, очаровательных, которые носились по дому.

— Я их обожаю, — сказала она.

— Красота их лиц, — сказал я, — различна, у всех троих.

— Я это знаю. Старший — сын герцога Хеннеси, тот — графа д'Эгмонт, и младший — сын де Мезонруж, который женится на Роменвиль.

— Ах, ах! Извините, пожалуйста. Я решил, что вы мать всех троих.

— Я и есть их мать.

Говоря это, она посмотрела на Пати, и они разразились смехом, который заставил меня покраснеть до ушей. Я был новичок. Я еще не привык к тому, чтобы женщина настолько освоилась с мужскими правами. Мадам Ле Фель не была бесстыдницей, она была свободна и выше предрассудков. Сеньоры, которым принадлежали эти маленькие бастарды, оставили их на руках у их матери и платили ей пенсион на их воспитание, и мать ни в чем не нуждалась. Мое незнание парижских нравов ввергло меня, таким образом, в тяжкую неловкость. Ле Фель рассмеялась в лицо человеку, который только что сказал ей, после моей с ним беседы, что я умен.