Читаем без скачивания И сотворил себе кумира... - Лев Копелев

— Чем вам не угодила «Комсомольская правда»? Именно вам, кажется, еще довольно молодому человеку? А мне ежедневная газета с миллионами читателей куда интереснее, чем ежемесячный журнал с несколькими тысячами подписчиков. Это вам понятно?

Несколько человек захлопали. Я — тоже. Он переубедил.

Мои литературные вкусы, увлечения, пристрастия в первые харьковские годы развивались под самыми разными влияниями, иногда и противоположными. В школе и еще долго после школы главным было влияние Николая Михайловича Баженова; он преподавал русскую литературу и руководил театрально-литературным кружком «Слово». В этом кружке он с ближайшим помощником Витей Довбищенко (который впоследствии стал режиссером), инсценировал поэмы: «Лейтенант Шмидт» Пастернака, «Степан Разин» В. Каменского, «Дума про Опанаса» Багрицкого, «Хорошо» Маяковского, «Пугачев» Есенина.

Николай Михайлович и на уроках настаивал, чтобы мы учили наизусть как можно больше стихов, — Пушкина, Лермонтова, Некрасова. В отличие от моих первых словесников, — Лидии Лазаревны и Владимира Александровича, он был не восторженным проповедником, а мягко настойчивым просветителем. Русобородый, с густыми длинными волосами, как у священников или на очень старых снимках — сутулый, близорукий, он казался нам образцом русского интеллигента 19 века. Его речь, правильная, великорусская, необычно и даже несколько театрально звучала на фоне наших киевско-харьковских хэкающих и экающих полуграмотных говоров. Ведь мы произносили «хазета», «хений», «ховорить», «зэркало», «сэрце», с трудом избавляясь от южных «уличных» ударений «пОртфель», «мОлодежь», «докУменты», «автобУс». Завзятые говоруны щеголяли еще и особым трибунным жаргоном с уже вовсе несусветными ударениями: «по-товариИщески», «навернОе», «отцы и матерЯ»…

Ни разу я не слышал, чтобы Николай Михайлович кричал, бранил кого-то и вообще высказывал громкие чувства. Не запомнил никаких его поучений или наставлений. Но многие стихи Пушкина, Пастернака, Асеева, Багрицкого и доныне, полвека спустя, звучат во мне его голосом. Он читал очень просто, без нажимов, без аффектации, не стараясь ничего выделять, или интонационно подчеркивать. Но каждое слово было отчетливо слышно и само по себе и в живой, неразрывной связи с другими словами. Он только иногда останавливался, оглядывал нас:

— Прекрасно, не правда ли?

И снова повторял строку или несколько строк. Так же просто, отчетливо, только, может быть, несколько медленней, словно вслушиваясь.

На репетициях «Слова» шумно нервничал Витя Довбищенко, сердился, восхищался, передразнивал, поправлял, показывал.

Николай Михайлович только изредка спокойно прерывал неудачливого чтеца.

— Погоди! А не кажется ли тебе, что лучше произнести примерно так… Да-да, вот так, пожалуй, лучше. Попробуй-ка еще разок. А как вы все думаете, так лучше? Ведь здесь важно передать чувство тихой печали. Попробуй еще раз сначала…

Глава седьмая.

У ДВЕРЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Чи не покинуть нам, небого,

…Вiршi нiкчемнi вiршувать?

…Наши стихи часто лишь более или менее старательно зарифмованные статьи или фельетоны, либо сочетания половинчатых чувств, которые еще не стали мыслями.

Зима 1927–28 г.г. Клуб литераторов — дом Блакитного[17] — в начале короткой Каплуновской улицы. Там можно было увидеть настоящих писателей, чьи имена украшали книжные обложки, мелькали в газетах и журналах. В буфете ужинал Остап Вишня — юморист и сатирик, «король украинского тиража», как его называли завистники. В бильярдной прохаживался с кием поэт Владимир Сосюра, старательно целился и по-ребячьи огорчался, когда мазал.

В большом зале наверху заседали пролетарские писатели. Председательствовали обычно драматург Микитенко или критик Коряк. В залах поменьше собирались другие литературные объединения — «Молодняк», «Плуг», «Нова генерация», «Авангард».

К пролетарским ходить мы не стали. Они подозрительно смотрели на всех новичков. Кто-нибудь мог сурово сказать: «У нас сегодня закрытое заседание. Посторонних просимо выйти».

«Новогенеранцы» чаще собирались у себя в редакции и тоже не жаловали незваных гостей. Зато «Авангард» — и украинская и русская секции — широко открывал двери всем.

В украинской секции верховодили Михайль Семенко и Валериан Полищук. Семенко — чубатый, коренастый, на вид простодушный, «свойский», шутил с необычайно серьезной миной, поражал дерзкими парадоксами и немыслимо закрученными стихами. В его сборнике «Кобзарь» — уже само название было вызовом, — одно стихотворение было построено из перетасованных слогов его имени и фамилии.

Хайль семе, нкомиИхайль кохайль альсе комихИхай месен михсе охай…О Семенко Михайль! О Михайль Семенко!

Литературные противники иногда вспоминали его старые стихи, когда он в юности, «работая под Северянина», возглашал: «я полон смелого экстаза, смерти и Бога не боюсь», — и дюжинами писал «поэзы… безумно знойны эротезы».

Семенко только отмахивался от напоминаний, а в новых стихах («Бумеранг») утверждал новую эстетику «революционного динамизма», этакое футуристическое западничество:

Товарищ, запиши:Говорю серьезно —Без Европы нам,Как попамБез души!

Полищук был внешне полностью ему противоположен: томный красавец, с «артистической» шевелюрой, внимательно слушавший самого себя. Но и он был «крайне левым» в речах, в статьях и брошюрах требовал новых «революционно индустриальных» форм поэзии, страстно проповедывал верлибр. «…В строительстве верлибра Украина значительно опередила Россию. Основные силы поэзии в России из-за ее индустриальной и бытовой отсталости опираются на точные или только слегка расшатанные точные размеры (Маяковский, Клюев, Безыменский).[18]

Нам интереснее были его стихи, часто откровенно эротические.

Некоторые деятели «Новой генерации» тоже выступали глашатаями безоговорочного «западничества», а в иных случаях даже «безнационального космополитизма». Гео Шкурупий упрекал Маяковского, что он «макает перо в чернила из красок национальных лохмотий». А о себе писал: «Если спросят меня, какой я нации, я скажу: я плевал на все нации!»[19]

В «Футур-эпопее» Мечислава Гаско действие развивалось «на земле сеннациистичной» (эсперантистское понятие)… «через три тысячелетия после того, как исчез полулегендарный партикулярный хутор, который назывался Украина».[20] Но в то же время в романе Шкурупия, жестоко изруганном критиками всех направлений, героиня скорбела: «Украина — самая несчастная из всех колоний; ее захватили те варвары, которых она когда-то обучала азбуке».[21]

Мы слушали споры и перебранки, читали дискуссионные статьи, рябившие ироническими кавычками, спаренными вопросительными-восклицательными знаками, обличительными скобками «курсив мой!» и уснащенные грозными идеологическими проклятиями…

Слушали, читали и терялись. Недавно только с трибун и в газетах обличали Миколу Хвыльового за «буржуазный национализм». Иные пролетарские критики обзывали его просто фашистом. А я любил его поэтическую прозу о революции и гражданской войне, особенно повесть «Кот в сапогах». Он писал о красноармейцах, о восставших крестьянах с неподдельной силой привязанности, с нежностью… Правда, его полемический призыв «как можно скорее и подальше удирать от русской литературы» и мне представлялся безрассудным заблуждением. Но ведь это вырвалось в горячке спора с великодержавниками. Зачем же сразу поносить его как смертельного врага и призывать всех на борьбу с «мелкобуржуазным антисоветским хвыльовизмом»?.. Но не прошло и двух-трех лет и уже сам Хвыльовой, обличая «Нову генерацию», обвинял ее авторов в… «хвыльовизме», в «мазепинстве» и в «чистом нигилизме, который оборачивается национализмом».[22]

Все эти дискуссии были, конечно, любопытны. Однако порой раздражали и сердили: сегодня кажется, что прав этот, а завтра убеждает его противник, да и сам обруганный убедительно кается, разъясняет свои ошибки…

Меня злило, иногда приводило в отчаяние собственное неумение, неспособность разобраться в таких спорах, самому понять или хоть почуять, где правда, где кривда.

Зато всех нас, вчерашних школьников, бесспорно занимала поэтесса «Авангарда» Раиса Т. Маленькая, тоненькая, очень густо накрашенная, она читала стихи, в которых рассказывала, как впервые отдавалась:

Ты так просыв мэнэ, будь моею, И сталося. Вэлык закон буття. В трави забулы мы томик Гейне. На витри лыстя його шелестять…