Читаем без скачивания Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

Я невольно застонал. Бесценное бандо в виде цветочной гирлянды! Да это наиглавнейшее сокровище во всем coffret её величества!

— Разумеется, мне п-пришлось дать императрице слово чести, что и бандо, и все предыдущие безделушки будут возвращены в целости и сохранности, — с неподражаемой самоуверенностью заявил Фандорин. — Кстати говоря, я, кажется, не упомянул одно существенное обстоятельство. После того, как Карнович вломился в нашу с вами хитровскую операцию, будто слон в посудную лавку, общее руководство д-действиями против Линда поручено мне, а начальнику дворцовой полиции и московскому обер-полицмейстеру запрещено вмешиваться под страхом суда.

Неслыханно! Доверить расследование, от которого без преувеличения зависит судьба царской династии, частному лицу! Это означало, что Эраст Петрович Фандорин в настоящий момент является самой важной фигурой во всем российском государстве, и я взглянул на него уже совсем по-иному.

— Эмилия начнёт отсчёт от п-поворота с Оболенского на Олсуфьевский, — уже безо всякой улыбки, с серьёзнейшим выражением лица пояснил он. — И тут уж мадемуазель с её великолепной памятью ни за что не собьётся.

— Ваше высокородие, но как мадемуазель Деклик поймёт, что достигла нужного поворота?

— Очень просто, Зюкин. Я увижу, в какую карету её посадят на этот раз. Следить за ней, разумеется, не стану, а сразу в Олсуфьевский. Когда увижу, как подъезжает экипаж, зазвоню в колокольчик. Это и будет сигналом для Эмилии.

— Но не покажется ли это кучеру подозрительным? С чего это вдруг прилично одетый господин вроде вас станет звонит в колокольчик? А может быть, просто арестовать этого кучера и пусть расскажет, где прячется Линд?

Фандорин вздохнул.

— Именно так, вероятно, и поступил бы полицмейстер Ласовский. Линд наверняка предвидит подобную возможность, однако почему-то совсем её не б-боится. У меня есть на этот счёт некоторые предположения, но не стану сейчас в них вдаваться. Что же до приличного господина, то вы меня, право, обижаете. Вы ведь, кажется, видели, что я отлично умею преображаться. Я ведь, Зюкин, буду не только в колокольчик звенеть, но ещё и кричать.

И вдруг пронзительно загнусавил с сильным татарским акцентом, делая вид, что трясёт колокольчиком:

— Старьём берём — копейк даём! Бумажка-стекляшка берём! Рваный порток-морток! Ржавый ложка-поварёшка! Барахло даёшь — деньга берёшь!

Мадемуазель засмеялась — по-моему, впервые за все эти дни. Во всяком случае, в моем присутствии.

— Ну, мсье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с Эрастом совершим небольшую прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская, Погодинская, Плюсчиха, — старательно выговорила она названия московских улиц, а у меня отозвалось только Эраст.

Какой он ей «Эраст»!

— Я совершенно здоров, — уверил я их обоих, — и желал бы составить вам компанию.

Фандорин поднялся, покачал головой:

— Компанию нам составит Маса. Боюсь, что он на вас все ещё сердит. И за время, проведённое в к-каталажке, вряд ли подобрел. Лежите уж.

Лежать я, разумеется, не стал, но и занять себя было нечем, ибо Сомов окончательно завладел всеми моими обязанностями и, следует отдать ему должное, недурно с ними справился — во всяком случае, я не обнаружил каких-либо серьёзных упущений, хотя тщательнейшим образом проверил и порядок в комнатах, и посуду, и конюшню, и даже состояние дверных ручек. Ну, разве что велел в спальне её высочества заменить розы на анемоны и убрать пустую бутылку, закатившуюся под кровать лейтенанта Эндлунга.

Итак, я был отставлен от дел, избит (что самое неприятное — за дело), унижен перед мадемуазель Деклик, а более всего меня мучило кошмарное видение: Михаил Георгиевич, томящийся в сыром подземелье. Потрясение, насилие, физические муки, продолжительное воздействие наркотика — все эти травмы, перенесённые в столь нежном возрасте, ещё дадут себя знать. Страшно подумать, как отразятся они на характере и душевном здоровье великого князя. Но сейчас тревожиться из-за этого было ещё рано. Сначала требовалось вызволить его высочество из лап жестокого доктора Линда.

И я пообещал себе, что прощу Фандорину всё, если только он сумеет спасти ребёнка.

К ужину вернулись наши, присутствовавшие на церемонии освящения Государственного знамени в Оружейной палате.

В коридоре Ксения Георгиевна взяла меня за рукав и тихо спросила:

— Где Эраст Петрович?

Кажется, её высочеству было угодно сделать меня конфидентом своей affaire de coeur,[25] а мне совершенно не хотелось принимать на себя эту двусмысленную роль.

— Господин Фандорин уехал с мадемуазель Деклик, — бесстрастно ответил я, поклонившись и как бы забыв разогнуться, чтобы не встречаться с великой княжной взглядом.

Ксения Георгиевна, кажется, была неприятно удивлена.

— С Эмилией? Но зачем?

— Это связано с планами по освобождению Михаила Георгиевича, — не стал я вдаваться в подробности, желая побыстрее закончить этот разговор.

— Ах, я такая эгоистка! — На глазах у великой княжны выступили слезы. — Я скверная, скверная! Бедный Мика! Нет, я все время о нем думаю, я молилась за него всю ночь… — Тут она вдруг покраснела и поправилась. — Ну, почти всю ночь…

От этих слов, расценить которые можно было только в одном смысле, настроение у меня совсем испортилось, и, боюсь, во время ужина я недостаточно внимательно относился к своим обязанностям.

А ведь трапеза была особенная, устроенная в честь наших британских гостей по случаю дня рождения её величества английской королевы, которую в Семье называют просто Грэнни, искренне почитают и сердечно любят. Последний раз «бабушку всея Европы» я видел этой весной в Ницце, когда королева Виктория устраивала партию Ксении Георгиевны с принцем Олафом. Императрица индийская, владычица первой мировой державы показалась мне сильно постаревшей, но все ещё крепкой. Наши дворцовые поговаривают, что после кончины супруга она долгие годы состояла в связи со своим лакеем, но глядя на эту почтенную, величественную особу, поверить в подобное было трудно. Впрочем, про августейших особ всегда болтают невесть что — никогда не следует придавать значения слухам, пока они не получили формального подтверждения. Я, во всяком случае, в своём присутствии сплетен о её британском величестве не поощряю.

Устроив ужин в честь Грэнни, Георгий Александрович желал хотя бы отчасти искупить недостаток внимания, оказываемый английским гостям из-за обрушившегося на Зелёный дом несчастья. Подготовкой распорядился Сомов, мне же оставалось лишь проверить сервировку и меню — всё было безукоризненно.

Веселья не вышло, хотя Эндлунг старался изо всех сил, да и Георгий Александрович вёл себя, как подобает истинно гостеприимному хозяину. Но усилия были тщетны: Павел Георгиевич сидел мрачный и к пище не прикасался, только пил вино; Ксения Георгиевна выглядела рассеянной; милорд и мистер Карр друг на друга не смотрели, а шуткам лейтенанта смеялись как-то чересчур громко, словно намеренно изображали полнейшую беззаботность. То и дело повисали протяжённые паузы, верное свидетельство провалившегося вечера.

Мне казалось, что над столом незримо витает тень несчастного маленького пленника, хотя о нем не было произнесено ни единого слова. Ведь англичане о случившемся официально оповещены не были — это означало бы неминуемое разглашение тайны на всю Европу. Пока тема не затронута, её не существует. Как люди чести, лорд Бэнвилл и мистер Карр будут молчать. А если и проговорятся, то частным образом, в своём кругу. Это, конечно, даст толчок слухам, но не более того. Ну, а про слухи я уже говорил.

Я стоял за креслом Георгия Александровича, подавая знак лакеям, если требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли были далеко. Я думал, чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом Георгиевичем, нет ли ещё какой-либо возможности посодействовать его спасению. И ещё — не буду кривить душой — мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже восхищённый взгляд, которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста. Признаюсь, что, воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял, как она точно также (а может быть, и ещё восторженней) посмотрит на меня. Глупо, конечно. Глупо и недостойно.

— Почему непременно я? — спросил, понизив голос, Павел Георгиевич. — Ведь это ты обещал сводить их сегодня в оперу.

— Я не смогу, — ответил так же тихо Георгий Александрович. — Сходишь ты.

В первый миг — очевидно, оттого, что мои мысли были заняты посторонними вещами — я вообразил, что вдруг начал понимать по-английски (ибо разговор за столом, разумеется, вёлся именно на этом языке) и лишь потом до меня дошло, что эти реплики произнесены на русском.