Читаем без скачивания Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Она вызывает к жизни бесчисленное количество существ на своей поверхности, а их многообразие сознательных взаимодействий поднимает на более высокий и общий уровень своего сознания.
Опершись на парапет, он привлек меня ближе к себе. Мы вместе смотрели на силуэт Лондона на ночном небе, думая о том, какой отсвет, какое количество тепла он отбрасывает, и о том, сколь отчаянно борются миллионы его жителей за успех денежный, за обретение власти и славы и сколь невелико число тех, кто хочет достичь успеха в духовном развитии. Грохот уличного движения доносился до наших ушей настоящей какофонией. Подумал я о других городах мира, о деревнях, одиноких пастухах на пустошах, несчетных диких созданиях лесов, полей и гор…
– И всё это она принимает в свое большое сердце как часть себя! – пробормотал я.
– Всё, – тихо ответил он, когда до нас долетели звуки оркестра, игравшего на другой стороне Серпентайн, – сознание всех людей во всех городах, всех племен и народов, животных, цветов, насекомых – всё без исключения.
Раскинув руки, Теренс глубоко вдыхал ночной воздух. Вдалеке над башнями Вестминстера поднималась желтая луна и звезды делались тусклее. До нас донеслись девять гулких ударов Биг-Бена. Непроизвольно я сосчитал их.
– И то, что мы воспринимаем подсознательно, тоже ее, – сказал он, вновь угадав мои мысли, – все не до конца понятые сны, полувысказанные стремления, наши слезы, желания, наши… молитвы.
В тот миг мне показалось, будто наши мысли слились, захваченные потоком Сознания куда более мощным, чем разум каждого из нас. Словно мы получили подтверждение высказанных им только что мыслей и почувствовали неприметное биение пульса земной души, на удивление воспрянув духом.
– Значит, любая форма жизни тогда важна, – услышал я свои мысли вслух, ибо уже не понимал, думаю ли я про себя или говорю. – И любая попытка свершения, даже непризнанная, даже тщетная.
– Даже неудачи, – донесся ответный шепот, – даже те мгновения, когда мы перестаем верить в нее.
Какое-то время мы постояли молча. Затем, не снимая руки с моих плеч, он направился к коврикам возле трубы, где мы лежали до этого.
– Но среди нас есть такие, – продолжал он негромко, в голосе его трепетала огромная радость, – кто познал более тесные отношения с великой Матерью.
Через так называемую Любовь к Природе или благодаря безыскусной простоте души, совершенно несовременной, конечно, и свойственной по большей части детям и поэтам, они приникают к глубинным источникам жизни, им ведомо мудрое руководство ее могучей души, священное материнское чувство, отвращающее от борьбы за материальные приобретения, от горячки, называемой наслажденьем[37], – бесхитростные дети ее юной силы… потомство чистой страсти… каждый ощущает ее вес и поддержку за собой…
Его слова перешли в шепот, почти, а потом совсем бессвязный, но мысленно я каким-то образом продолжал его слышать.
– Простая жизнь, – сказал я негромко, – Зов Дикой Природы, многократно усиленный?
Однако О’Мэлли чуть изменил мое предложение.
– Скорее призыв, – ответил он, не поворачиваясь ко мне, обращаясь к ночи вокруг, – призыв детства, истинного, чистого, живительного детства Земли, Золотого Века, когда люди еще не отведали запретного плода и не познали одиночества, когда лев с ягненком ходили вместе и дитя водило их[38]. То есть того времени и состояния, символом которых служат эти строки.
– А любопытные пережитки которого могут еще скитаться в нашем мире? – высказал я предположение, вспоминая слова Шталя.
Глаза его засверкали.
– Именно с таким я повстречался на том туристском пароходике!
Ветер, обвевавший наши лица, прилетел скорее всего с северо-запада, из бесплодного Бейсуотера[39]. Но он дул также с гор и садов Аркадии, утраченной почти безвозвратно…
– Древнееврейские поэты называли его временем до грехопадения, более поздние – Золотым Веком, сегодня его отблеск заметен в выражениях Желанная Страна, Страна Обетованная, Рай земной и множестве других, но в сознании мистиков и святых оно выступало страстно желаемым временем слияния с их божеством. Ибо такое возможно и открыто для всех, любому сердцу, не ослепленному ужасом того материализма, что загораживает все пути избавления и заключает личность в камеру скучной иллюзии, признающей за реальность лишь внешнюю форму, а всё многоцветье внутренней жизни…
Тут до нас снизу донеслись хриплые крики двух пьянчуг. Мы снова подошли к парапету и посмотрели на поток конных экипажей, машин и пешеходов, видневшихся на Слоун-стрит. Обуреваемые гневом от искусственного стимулятора в их мозге, пьяницы, шатаясь, скрылись из виду. За ними медленно прошествовал полисмен. Ночная жизнь огромного сверкающего города текла внизу нескончаемым потоком душ, каждая из которых была влекома своим путем к вожделенному забытью, когда можно будет не думать о прутьях своей клетки, о тысяче мелких терзаний и прикоснуться хотя бы к краешку счастья! Все такие самоуверенные, они бежали в прямо противоположном направлении – стремились вовне, к внешним целям, а не внутрь себя, боялись быть простыми…
Мы снова вернулись туда, где лежали раньше. Долго никто не находил, что сказать. Наконец я первым спустился вниз по скрипучей лесенке внутрь, и мы вошли в душную гостиную небольшой квартиры, которую Теренс тогда снимал. Я включил электрическое освещение, но О’Мэлли попросил меня притушить его. Глаза ирландца всё еще светились внутренним одушевлением. Мы сели возле растворенного окна. Он достал потрепанный блокнот из кармана своего еще более потертого сюртука, но было слишком темно, чтобы читать. Однако он мог говорить, не заглядывая в записи, так как знал всё наизусть.
XVII
Он привел еще ряд причин, по которым Фехнер полагал Землю выше человеческого уровня развития, но в сердце у меня надолго остался другой отрывок – описание радости дерзкого немецкого мыслителя от осознания ее прелести и от его первого простого видения. Сам я вполне земной человек в самом расхожем смысле слова, однако красота его мыслей живет во мне по сей день, способная преобразить даже неприглядную страховую контору, витая надо мной, когда я сражаюсь с наискучнейшими, удручающими делами. Признаться, это не раз освежало и придавало сил в трудную минуту.
«Какая форма лучше помогла бы ей нести свой драгоценный груз через долгие дни и времена года, чем теперешняя, ведь она себе и конь, и колеса, и повозка одновременно. Только подумать, до чего она прекрасна: сияющий шар, небесно-голубой, залитый солнцем с одной стороны и купающийся в звездной ночи – с другой, во всех водах отражается