Читаем без скачивания Я сам себе дружина! - Лев Прозоров

Не болью, не страхом полыхнуло в грудь – гневом.

В спину?! Трусы!

Десятилетний мальчишка повернулся и слепо пошёл – прямо на охотника за людьми. И заросший щетиной степняк, в боевом кафтане стеганой кожи, с рогатым луком в руках, шарахнулся от него – пробитого навылет стрелою, сжимающего худые кулачонки, забывшего даже смешной куцый ножик потянуть из кожаного чехла.

Лесная земля рванулась, полетела куда-то, ласково подхватив обессилевшее тело. Мимо и тревожного крика со стороны деревни, и рванувшегося со всех сторон жадного вопля «Харрррр, харррр!».

Не врасплох. Не успеете теперь. Не взяли.

И пробитое криками и ударами тетив утро рухнуло куда-то вниз. Мимо Живко.

Вскоре Мечеслав понял, что таится напрасно. Те, кто приходил в его село, ушли. Никто не возился над трупами, не крутил руки пленным. Не переступали с копыта на копыто кони, которых навьючивали награбленным. Избы кое-где ещё горели, потрескивая.

На улицах лежали тела. Мужики. Женщины в возрасте. Старухи со стариками. Младенцы с кровавыми ошметками на месте головёнок – у стен и под заборами. Дико и страшно – для него, уже знавшего, что такое смерть друзей, даже для него – было видеть сейчас эти застывшие лица. Лица, которые он помнил живыми.

Вот этот, смешной – Мшеница. Худое остренькое лицо свело яростью.

Да. Не только болью. Не страхом. В жилистых руках стиснуто селянское оружие – обожженный кол. Кол заляпан в крови. Смешной мужичок успел напоследок расплатиться – за себя, за родных, за своё село.

Худыка с двумя младшими сыновьями лежит в своем дворе. Так и не успели собраться вместе, в стену. Топор. Вилы. И обожженный кол.

Только нет времени смотреть. Там и здесь, в охваченных огнем хлевах и клетях ещё ревёт скотина. Мечеслав бегает по селу. Тушить – ни времени, ни сил на всё это пламя. Только распахивать загородки – и отскакивать в сторону, чтоб не сбили с ног перепуганные свиньи, козы, коровы.

Сын вождя спасает хрюшек с бурёнками. Сказать кому…

Лошадей нет. Лошадей увели.

И ещё – нет девчонок. И молодух тоже нет среди лежащих на земле тел. Или почти нет.

Вот… как же её звали? Нет, не вспомнить. Это же она тогда – «не буйны ветры, не буйны ветры повеяли, да повеяли»…

Дождались… незваных гостей.

У разжавшихся девичьих пальцев – недлинный нож в крови. Видать, сумела достать пытавшегося скрутить чужака так, что тот позабыл и про стройный стан, и про красивое лицо – про всё, что могло бы обернуться для него звонким хазарским серебром.

Надеюсь, ты выжил, тварь. Надеюсь, ты доживёшь до встречи со мною…

А потом, когда уже не осталось не выпущенной на волю скотины, словно дымное небо рухнуло на голову.

Ведь там, во дворе старейшины, должна была быть…

Бажера.

Бросился снова, прикрывая лицо от жара. Сердце отказалось биться, каменея в предчувствии мёртвого взгляда остановившихся любимых глаз.

Её не было…

– Харрр, кузна! Брасай дэрыва! Брасай! Жывай будэш, хароший хазаин найдом, э! Брасай, гаварю!

Кузню обкладывают с трёх сторон. Хорошая добыча – кузнец. За кузнеца заплатят больше даже, чем за самую красивую бабу. Сбить конями кузнеца с двумя молотобойцами, вставшими у кузни спина к спине, уже не пытаются. Один уже попытался, вон, копошится.

– Харрр! – надрывается горластый смугляк. – Брасай дэрыва, э?!

– А чо ж и не бросить, коль просят хорошо… – скалится Зычко. Смотреть на него сейчас страшно, будь у молотобойцев время глянуть в лицо наставнику – испугались бы. Судьба, с которой Зычко пару раз разминулся, всё же пришла за ним. А он – он устал бегать. Стар уже, тридцать четвёртый пошёл. Он слышал крик Живко из леса перед тем, как грающая вороньём стая налетела на село. Он видел, как стрелы сбили с ног порскнувших мимо конников к лесу пасынков – Недрёму и Бессона.

Младшенького только жаль…

– Бросить?! – рычит Зычко. – Не ты ли убил Живко, сучье отродье?

– Брасай, э!

– Ну держи!!

Не кузнеца учить силе и точности ударов. Обожжённый кол мелькает в воздухе почти незаметно для глаз – пока не врезается прямо в раззявленную пасть под полосками тоненьких, словно углём прочерченных, чёрных усов. Всадника выдёргивает из седла.

– Ме-чеее-слаааав! Ме-че-слааааавууушкаааа! – рвётся над горящими крышами родной голос. Дарён, принимавший последний бой не у родного порога – у кузни, где заночевал, рвётся вперёд, его обгоняет тесть, выхватывающий из-за спины рабочую секиру.

И кочевники, словно волки возле охромевшего лося кружившие вокруг них, бросают верёвки и хватаются за луки.

Зычко лежал у плетня, криво, горбато. Из могучей спины кузнеца торчали три железных клюва. Крепко спешила степная сарынь – так-то они стрел стараются не оставлять. А может, перепугалась здорово – крови рядом с кузнецом, будто ведром плескали. И навряд ли вся его.

В двух шагах лежал навзничь Поярок – с удивительно спокойным лицом, будто, притомившись махать ковадлом, парень просто прилёг и задремал.

В избе, поскрипывая, качались под ветерком из раскрытой двери половинки разваленной сабельным ударом колыбельки. Отблеск пожара поблескивал в распахнутых глазах Лисы, бывшей вдовы Лунихи, ненадолго пережившей второго мужа. Весёлая тётка смотрела сквозь Мечеслава строго и требовательно – так казалось. Прижимала к развороченному боку не выпустившие хлебной лопаты руки. Деревянная ладонь лопаты обуглилась – видать, Лиса зачерпнула из печи полную лопату раскалённых углей да и приветила первую же сунувшуюся в избу харю.

Ну вот, сказал беззвучно кто-то над плечом. Ты учил их – для чего? Для того, чтобы обозлившиеся налётчики перерезали всех, кто не годился в добычу, и даже тех, кого б по-другому тоже б поволокли в полон? Будь они понеуклюжее, побоязливее – они остались бы живы.

Они не остались бы живы, так же, без слов, ответил беззвучному голосу Мечеслав. Они оказались бы в хазарском плену – а это похуже смерти. И когани, судя по тому, что он увидел в селе, тоже поубыло.

Во дворе вдруг залаял Руда. Мечеслав выскочил, держа меч наготове.

У стены дома кузнеца сидел Дарён. Пять пернатых хвостов глубоко ушли в его тело. Степняки приняли молодого мужика за покойника – но он был ещё жив. Увидел Мечеслава. Ощерился.

Сын вождя, подбежав, упал на одно колено перед сыном старейшины. Положил руку на плечо.

– Дарён! Слышишь меня? Кто это был, Дарён? Куда ушли? Из Казари или нет? Ты слышишь меня?!

Дарён вдруг заговорил – негромко, со страшным клокочущим хрипом.

– Она тебя звала. Тебя. Не меня. Не батю своего. Тебя. Слышишь? Тебя… – Сын старейшины Худыки поднял руку и крепко вцепился в запястье Мечеслава. – Только… тебя… звала… Я… слышал…

– Куда они ушли, Дарён? – спрашивал Мечеслав, чувствуя, как страшной хваткой стискиваются на руке пальцы сына старейшины. – В какую сторону?

– До… догони… Выручи её, лесной, слышишь? – не то не слушал, не то не слышал соперника Дарён. – Спаси… её… не бросай… Бросишь – упырём из нави встану… тебя грызть приду… и их… Спаси… лесной, спаси её… тебя она звала… тебя… те…

Дарён уронил голову. Пальцы на Мечеславовом запястье медленно, будто нехотя, обмякли, соскользнули, упав на бедро хозяина.

– Найду… – хрипло ответил мёртвому мужу своей любимой Мечеслав, сын вождя Ижеслава. – Жив не буду, а её найду.

– Лёгкая добыча, да? Лёгкая?! – Тенуши, шипя от боли в перешибленной ноге и опираясь на древко копья, будто на костыль, подскочил к телу Буюка и отвесил ему изрядного пинка здоровой ногою. Голова мертвеца безвольно мотнулась из стороны в сторону, разевая развороченный метко кинутым колом рот. – Лёгкая добыча, лёгкое серебро?! Ит-тиль-Каган! Быстро возьмём, быстро уйдём?!

Остановился, глотая воздух – устал, да и нога быстро не заныла – взвыла раненым волком, невзирая на древко-костыль. Плюнул на труп приятеля, собравшего их в этот наезд – считай, уже сорвавшийся.

– Э, Тенуши, зачем кричишь? – подал невозмутимый голос Ильдуган, возившийся с палашом. – Чего зря силы тратишь?

– Зря? – прохрипел Тенуши, поворачиваясь к ватажнику. – Зря?! Кто кричал – лёгкая добыча, лёгкое серебро, пойдём, где никто не ходил, полона много заберём, серебра много добудем, будем, как беки, гулять?! Лёгкая добыча, а?! Половина отряда мертва, да трое раненых…

Тенуши кивнул головой в сторону тихо подвывающего Аваза, которому перематывали сожжённое лицо обрывком рубахи убитого саклаба. Как ещё, милостью Итиль-Кагана, успел правый глаз сберечь – а вот левый всё, спёкся, как яйцо в золе. У молодого Булчи был рассечён топором бок, он сидел бледный и молчаливый.