Читаем без скачивания В концертном исполнении - Николай Дежнёв

— Ну что, попался? — Голос ее с хрипотцой был глубок и красив. «Таким голосом, — подумал Лукин, — хорошо петь романсы под гитару». — Решил подкрепиться, прежде чем шманать квартирку? Конечно, что харчу зазря пропадать!

Она продолжала его рассматривать. Большие, с расширенными и какими-то растревоженными зрачками глаза задержались на его лице, скользнули по широкой груди и, отметив длинный белый шрам, остановились на добротных костюмных брюках и красивых кожаных полуботинках.

— Ну, что молчишь? Скажи что-нибудь в свое оправдание, прежде чем я сделаю в тебе дырку!

Лукин пожал плечами:

— Все это уже было… включая дырку. Впрочем, вы и сами видите, что по разряду домушников я не прохожу…

— Верно! — усмехнулась женщина. — Уж больно одет экзотически. Когда идут на дело, до пояса не раздеваются, не у доктора, — из кармана халатика она достала длинную тонкую папироску.

Лукин вдруг увидел, как медленно и неотвратимо указательный палец женщины потянул за курок пистолета. Дыхание перехватило, он не мог оторвать взгляда от черного дула. Раздался щелчок, из казенной части браунинга вырвалось пламя. Женщина прикурила, убрала зажигалку в карман.

— Можете опускать…

Лукин опустил руки, перевел дыхание.

— А если бы я был вооружен?

— Если бы да кабы… — Женщина поправила на груди халатик, жадно затянулась папироской. — Да и что терять-то? — Она подошла к Лукину, остановилась очень близко, посмотрела русалочьими глазами ему в глаза. — Что, скажите вы мне, терять? Эту помойку? — Она кивнула в сторону окна, презрительно скривила губы. От нее пахло вином и еще чем-то приторно-сладким. — Ладно, — махнула она рукой, — что говорить… Вы, я так понимаю, погостить к этим, к Телятиным? Уж больно не похожи на друзей нашего местного пролетария… — Она покачалась с носка на каблук, выпустила в потолок тоненькую струйку дыма. — Три года здесь живу, никогда не видела, чтобы к ним ходили гости.

Очень буднично и устало она отошла к керосинке, заученным движением вывернула фитили.

— А керосинка-то моя… Да нет, я ничего, пользуйтесь! У нас сейчас все принадлежит всем, даже я, — она попыталась улыбнуться, но гримаса получилась какая-то жалкая. — Можно даже сказать, что я и есть символ их говенного социализма, меня можно ставить на пьедестал. Я именно та наковальня, на которой куется валюта для Страны Советов. А эти все… — Она презрительно скривила губы. — Они отбирают у меня деньги и хотят со мной спать за бесплатно. Не выйдет. Нет, говорю я им, гоните доллары, и не мне, а на нужды тяжелой промышленности! Граждане, получая удовольствие, вы помогаете индустриализации страны трудового пролетариата! Впрочем, все они как один скряги и скоты… Но вам и в Фонд помощи голодающим Поволжья я готова без денег! Хотите?

Женщина распахнула полы халатика, демонстрируя Лукину маленькие торчащие груди.

— Ну, что же ты молчишь? Ты мне нравишься, я таких мужчин люблю. Можешь звать меня как все — Люси… — Она зевнула. — Хотя давай отложим до вечера, а то спать хочу — умираю. Ты ведь не торопишься?

Растирая яркую помаду, она устало провела рукой по лицу, покачиваясь, пошла с кухни. Лукин молча смотрел ей вслед.

Вернувшись в свою клетушку, он не спеша позавтракал, оделся, тщательно повязал галстук большим английским узлом, как на портретах Ильича. Найденной в гардеробе пролетария сапожной щеткой Лукин начистил до блеска полуботинки и, еще раз взглянув в растрескавшееся зеркало шифоньера, остался собою доволен.

После пропитанной пылью духоты коммуналки на улице дышалось легко и свободно. Сама же улица поразила его многолюдностью. Несмотря на разгар рабочего дня, по тротуару двигался поток людей, попадались круглоголовые просто одетые крестьяне, спешили с деловым, ответственным видом мужчины в сапогах и пиджаках, под которыми часто можно было увидеть белые, изукрашенные вышивкой косоворотки. Всеобщее внимание привлекал отголосок прошлого — извозчик-лихач, картинно, с козел, торговавшийся с дамой, на толстой шее которой лежала, играя серебристым мехом, пушистая лиса. Разглядывая не спеша это действо городской столичной жизни, Лукин с самым безразличным видом продефилировал до ближайшего угла и, завернув за него, принялся с интересом рассматривать витрину магазина скобяных товаров. За большим немытым стеклом на белой бумаге были разложены навесные замки, под каждым из которых в качестве естественного украшения лежал массивный ключ с тяжелой художественной бородкой. Лукину, как в зеркале, была видна вся улочка с ее прохожими и машинами, с подошедшим к остановке блестящим на солнце трамваем. Когда, дав предупредительный звонок, трамвай тронулся, Лукин сорвался с места и в следующее мгновение уже висел на подножке, улыбаясь толстой, нескрываемо добродушной кондукторше.

— Ну, пацан, ну, совсем мальчишка, — выговаривала она ему незлобиво, — ехал бы уж тогда на «колбасе»! А еще одет прилично и в шляпе. Граждане, — продолжала она громогласно, — кто вошел, ну-ка передавайте на билетики!

Поднявшись на площадку, Лукин с пристрастием оглядел убегавшую назад улицу. Его исчезновение никого не взволновало. Убедившись в этом, он протолкался в середину вагона, где и застрял, зажатый со всех сторон желающими пользоваться трамваем согражданами. В таком полувисячем состоянии он ехал с полчаса, сошел у «Метрополя» и от отеля уже добирался пешком. Несмотря на холодный ветер, солнышко пригревало и в непродуваемых закутках было даже жарко. Выйдя не спеша на брусчатку Красной площади, Лукин огляделся и после недолгого раздумья направился к собору Василия Блаженного. Новый Мавзолей, заменивший временный, деревянный, блестел начищенным мрамором, но, как видно, усыпальница Ильича мало Лукина волновала. Вместо того чтобы отдать дань вождю мирового пролетариата, он какое-то время постоял около Лобного места, затем обошел собор вокруг и, прислонившись к облицовочному камню основания, принялся ждать. Ждать пришлось долго. Минутная стрелка часов на Спасской башне успела пробежать три четверти круга, прежде чем из ворот выехал автомобиль. Расстояние до него на глазок было метров семьдесят. Лукин начал отсчет. До момента, когда машина, шурша по брусчатке шинами, исчезла из поля его зрения, прошло шесть секунд. Кто сидел в машине и даже сколько в ней было человек, он точно сказать не мог. Покусав верхнюю губу, Лукин закурил, задумался. Большой отряд пионеров, неся развернутое знамя, направлялся навестить дедушку Ленина. Из-за памятника Минину и Пожарскому вышел милиционер и двинулся прямо на Лукина. Молодое усатое лицо стража порядка светилось здоровьем, собранная складками назад гимнастерка облегала крепкое тело. Лукин внутренне собрался, естественным движением расстегнул пальто: на поясе под пиджаком висела кобура с револьвером. Милиционер приблизился, остановился в метре, строго посмотрел Лукину в лицо.

— Что же вы, товарищ! На Красной площади, рядом Мавзолей, а вы курите! Нехорошо!

— Виноват, — туша о каблук сигарету, извинился Лукин, пояснил: — Вот, приехал из-за границы, давно не был, расчувствовался…

— Понимаю, — помягчел страж порядка. — То-то, я наблюдаю, вы здесь около часа стоите.

Взяв под козырек, милиционер повернулся и не спеша удалился к своему посту у памятника. Лукин перевел дух, запахнул полы макинтоша. Пройдя через площадь, он спустился вниз к Охотному Ряду и, расспросив любезную старушку о маршруте, сел на первый же трамвай, который и довез его до Каланчевки.

На привокзальной площади все бурлило. Толпы прибывших в столицу мешочников с ошалелым видом расспрашивали каждого встречного-поперечного, как пройти или проехать, и, выслушав ответ и мало доверяя этим ушлым москвичам, тут же перепроверяли полученные сведения. В огромном зале Казанского вокзала было многолюдно. Одуревший от духоты и стиснутости народ штурмовал железнодорожные кассы в надежде поскорее покинуть безумный город. Понаблюдав со стороны картину массового проявления человеческих страстей, Лукин забрал из камеры хранения свой потертый докторский саквояж и вернулся в кассовый зал. С озабоченным видом рассеянного, потерявшегося в толпе интеллигента он несколько раз прошелся вдоль бесконечного хвоста очереди, то вынимая, то нервически засовывая в карман макинтоша пухлое портмоне. В промежутках между этими лишенными какого-либо смысла действиями Лукин то и дело ставил на пол свой саквояж и с усердием вытирал взмокший лоб большим носовым платком. Ждать пришлось недолго. Как при запахе крови поднимается к морской поверхности и начинает ходить кругами акула, так и некий невзрачный тип стал все чаще мелькать в поле зрения Лукина. В кепчонке блином, мятых, с мешками на коленях брюках и узковатом кургузом пиджачишке — рыжий сужал круги. Однажды, как бы невзначай, он даже едва заметно притерся к своей жертве, но, видно, что-то спугнуло, и он снова растворился в густой толпе. Наконец, пользуясь тем, что человек в шляпе, усиленно моргая, уставился на расписание поездов, рыжий мягко причалил к растерявшемуся лопуху и легко и непринужденно запустил руку в карман его пальто. Он уже нащупал портмоне, его музыкальные пальчики уже сомкнулись на мягкой коже дорогой зарубежной штучки, обещавшей так много прелестей жизни, как вдруг непонятно отчего кисть руки пронзила страшная боль. Рыжий еще не понял, что случилось, но шестым чувством профессионала уже знал, что попался с поличным. В следующее мгновение вор обнаружил и причину испытываемого, мягко говоря, неудобства. Он стоял в сомкнувшемся кольце людей, в то время как мужчина в шляпе сжимал его руку, продолжавшую пребывать в чужом кармане.