Читаем без скачивания Малавита - Тонино Бенаквиста

— Что наши пусть и не простили меня, но поняли, почему я заговорил.

Бен боялся этой беседы и больше всего опасался обязанности сказать жестокую правду. Он не мог объяснить себе такой наивный, как бы полный надежды вопрос. Джанни Манцони, его герой, произнес слово «простить». Простить! Боже, как он далек от правильного ответа. Придется объяснить ему раз и навсегда, что, как бы ни вышло, возвращение Манцони на родину не обсуждается.

— Не хочу тебя расстраивать, дядя Джованни, но здесь тебе спокойней. Дети растут, дом красивый, и ты даже стал писателем.

Бен, сам живущий в изгнании, мог представить себе ужасную тоску, которая сжимала сердце его дяди.

— Ты никогда не вернешься на родину, с этим надо смириться. Нужно выждать три-четыре поколения, чтобы забыли имя Манцони. А до тех пор, пока останется хоть единый прихлебала, которому ты помог заработать, дал кров, приласкал детей, этот тип без малейшего колебания разрядит обойму тебе в висок. Ты стал их наваждением, дядя, и дело даже не в объявленной награде — молодых распирает желание пристрелить тебя из-за почетного титула. Представляешь, какой трофей? Человек, который получил шкуру Джованни Манцони, врага номер один всех мафиози Америки. До конца своих дней он станет легендой, и грядущие поколения будут целовать ему руки.

Продолжая говорить, он прикрутил скотчем пять шашек к наружной опоре и снова пошел в здание, чтобы заняться вереницей алюминиевых опор.

— Прикончить тебя — это как поймать Лох-Несское чудовище, убить белого кита, поразить дракона. Это означает добыть себе место на Олимпе, испить из Грааля и отмыть в твоей крови честь чести.

Слова эти царапали Бену язык, но он считал необходимым сказать их, чтобы дядя оставил всякую надежду на возвращение. Укрепив последний заряд, он взял Фреда за плечо и направил дядю к выходу. Они долго стояли в самом сердце ночи, глядя на еще целый завод, пока им не показалось, что он красив, как Фред находил красивыми быков, которых выводили на арену, и гибнущие корабли, и солдат, уходящих на смерть. В первый раз ему пришло в голову, что за всем этим уродством чувствуется рука человека.

— Тебе почетная роль, дядя.

Бен размотал длинный шнур, потом щелкнул зажигалкой и протянул ее дяде. Фред, с огоньком пламени в руках, мгновение колебался, мысленно спросив себя в самый последний раз, является ли тот ответ, который он сейчас предложит, единственным ответом в решении его проблемы с водой.

Он проявил добрую волю, гражданские качества, он соблюдал иерархию. Он хотел подчиняться правилам и использовать только легальные средства, имевшиеся в распоряжении. Он честно хотел научиться порядочности и прошел свой крестный путь от зверюги до образцового гражданина. Вступив в союз с другими жертвами, он подчинился стадному чувству, противоречившему его природе. Все эти явления в совокупности вызвали настоящее осознание, вплоть до того, что он задумался, не изменила ли его по-настоящему жизнь раскаявшегося преступника, не пробудила ли она в нем уважение к коллективу. Он хотел в это верить.

Теперь он смотрел, как пламя зажигалки пляшет у него в ладонях, и сдерживал себя, сознавая всю неуместность своего жеста. Он чувствовал, что разочаровался в этом обществе, которое в противоположность тому, что декларировало, управлялось не здравым смыслом, а абсолютным приоритетом выгоды, как все другие общества, параллельные и тайные, начиная с того, которое так долго было его обществом. Выглядело так, как будто он хотел дать легальности шанс удивить себя. Но она только подтвердила по умолчанию то, что он исповедовал всегда.

Зажечь шнур — все равно, что признать свое бессилие перед лицом чего-то огромного, превышающего его силы. Как сражаться с врагом, когда он повсюду и нигде? Когда у каждого есть полное право ничего не слышать о ваших несчастьях? Когда те, кто получает от них выгоду, не имеют ни лица, ни адреса? Когда частные лица зависят от выбранных чиновников, а те зависят от лобби, чьи цели недоступны несчастному горемыке, который вверяет свою судьбу административной процедуре, долгой, как день без хлеба? Этому абсурду, устраивавшему многих, Фред собирался противопоставить другой абсурд, собственного разлива, абсурд ответа асимметричного, с горкой, ответ радикальный. Его жизнь наверняка была бы проще, умей он отступать, когда враг слишком силен или слишком далеко, но он никогда не умел образумиться. И он даст свой ответ — прекрасной весенней ночью, под бесконечным сводом, в тишине, царившей только до сотворения мира. И поступок, о котором обыватель мог только мечтать, Фред собирался сделать от имени всех.

Он схватил фитиль левой рукой и поднес пламя, придержав его в последний момент.

Еще накануне он мог отказаться так поступить и вернуться домой, чтобы не выслушивать причитаний жены и угроз Тома Квинтильяни. Но сегодняшний вечер не такой, как все, он именно первый — из тех, которые ему остается жить. Фред только что осознал, что никогда больше он не вернется на родную землю, подохнет здесь или там, в месте, лишенном смысла, под незнакомым небом, и его могила навсегда останется пленницей земли без корней. Если сегодня вечером он даст этому страху по-настоящему раскрыться в себе, с каждым днем он будет грызть его все сильнее и в конце концов сожрет с потрохами. Ему надо реагировать безотлагательно и запалить большой костер из своего прошлого, чтоб оно исчезло красиво, раз и навсегда, в преддверии ада, который ему предрекали с ранней молодости.

Он поджег фитиль, отошел метров на сто и стал ждать с открытыми глазами.

Постройка взорвалась вся целиком снопом языков пламени, который поднялся высоко в небо. Тяжелая ударная волна от взрыва заставила его очнуться, и дыхание пламени хлестнуло по щекам достаточно сильно, чтобы прогнать всякий душевный разброд. Взметнувшийся вверх гейзер света озарил горизонт. Ураган шифера градом осыпался на добрый километр вокруг, Фред увидел, как остатки прошлого разлетаются по миру, прежде чем исчезнуть навсегда. К великому удивлению, он почувствовал, что груз, годами лежавший на сердце, тает. Апокалипсис обратился в кучу углей и раскатился по окрестным паркингам. Он облегченно вздохнул.

Фред проводил Бена до машины и показал ему, как выехать на национальную автостраду, которая доведет его до Довиля, — там он сядет на паром в Лондон, потом обратным рейсом вернется в Соединенные Штаты.

— Пока они начнут реагировать, ты уже увидишь английский берег. Квинт даст твой словесный портрет во все аэропорты, но на самом деле ему же выгодней, чтоб тебя не нашли. Когда я тебя сюда пригласил, я сделал их, как котят, зачем ему надо, чтоб это дошло наверх. Но больше они ошибок не допустят.

Бену не нужен был переводчик: они виделись в последний раз, вот здесь, на маленькой лесной дороге, в незнакомой стране, ночью, полной огней. Любой форме торжественности Бен предпочел иронию.

— Хозяин моего зала игровых автоматов — старый хрен, который регулярно компостирует мне мозги рассказами о том, как высадился тут в сорок четвертом. Наконец-то я смогу сказать, что тоже высаживался в Нормандии.

Дядя сжал племянника в объятиях, и эти объятия вернули их на много лет назад. Потом он отошел с дороги, чтобы дать машине развернуться, махнул рукой и дал племяннику исчезнуть навсегда. На обратном пути Фред услышал сирену пожарных и спрятался в кустах.

Дети по-прежнему спали. Фред обнаружил жену сидящей на диване в гостиной, около включенного радиоприемника.

— Сволочь, макаронник поганый.

Он налил себе стакан виски на кухонном прилавке и отхлебнул глоток. Магги не сможет сдерживать ярость долго, он ждал второго взрыва за вечер. Вместо которого расслышал сдерживаемую ярость в ее ровном, почти мягком голосе.

— Мне плевать, взрывай хоть целую землю. У меня больше нет сил тебе помешать. Чего тебе не надо было делать, так это врать мне и манипулировать, чтобы я участвовала в твоем плане. Это мне напомнило кое-то, что я предпочла бы забыть, — то время, когда ты сделал из меня сообщницу; я была слишком молодая, слишком глупая, только и делала, что обманывала полицейских, друзей, семью, родителей, а позже и детей. Я думала, что с этим покончила.

Каждое слово ее доводов его не удивляло. Тем не менее он ждал окончательного приговора с некоторым любопытством.

— А теперь слушай меня внимательно. Я не будут читать тебе нотации, которые сейчас готовит Квинтильяни, это не моя роль. Я просто хочу тебе напомнить, что наш сын скоро встанет на ноги и Бэль скоро будет лучше в другом месте, чем рядом с нами. Скоро мы останемся с тобой вдвоем. С тех пор как я живу во Франции, я нашла свой путь, могу так жить до конца своих дней, и я не уверена, что обязана прожить их с тобой. Через несколько лет я смогу даже вернуться домой, одна, разведясь с тобой, и увидеть родных. А ты подохнешь здесь. Я — нет. Я не прошу тебя изменить свое поведение, просто приготовься к этой мысли, Джованни.