Читаем без скачивания Босой - Захария Станку

– Тятя, я пришла о свадьбе договориться.

– Что ж, давай договоримся. Когда же?

– Через две недели…

– У нас еще приданое не готово…

– Это ничего. За две недели успеете…

– А посаженым отцом кто будет?

– Гэйнэ…

Гэйнэ – сосед Альвицэ.

– Что ж, посаженого ты выбрала хорошего. Мужик деловой. А… сколько земли ты от меня хочешь, Ион?

– Да я думаю, тятя, хватит половины того, что положено Евангелине. Другая половина – ваша. А коли детей много будет, тогда и вторую заберем.

Такого родители не ожидали.

Начинают уговариваться насчет приданого.

– Тебе, тятя, – говорит Ион, – я куплю сапоги. Иону подарю постолы. Подумал я и о шурине Георге: куплю ему ботинки и отправлю по почте. Девушкам по паре туфель. А этой малышке, – он показал на мою сестру Елизабету, – платьице и туфельки.

Альвицэ пощипывает усы и обнажает в улыбке белые, как молоко, зубы. Парень он красивый. Глаза у него как угли, светящиеся изнутри.

– Благодарствую, – говорит отец. – Мы даем за дочерью ее землю и одежду, подвенечное платье, рубашку для жениха, для посаженых отца и матери. Подарим рубаху и старухе матери, что тебя вырастила, так-то вот…

Старуха – это бабка Рада, мать Альвицэ, она будет Евангелине свекровью; бабка низенького роста, толстая и с усиками, на селе ее прозвали Толстухой. Толстухой называет ее и Евангелина, разговаривая с нами.

– Надо говорить ей «мама», доченька!

– Какая она мне мама? Что, она меня растила? Да ну ее совсем! Немая какая-то, слова не вытянешь. А живет больше у дочери, у Никиши, чем дома.

Подошел день свадьбы.

Родственники начинают съезжаться еще с вечера в пятницу. Едут отовсюду. Первыми прикатили, разумеется, тетушка Уцупэр с Дицей. Прямо из Секары. Парни, как повелось, всей ватагой ухлестывают за Дицей: она еще немного подросла, а в тюрьме чуть похудела.

Из Кырломана прибыли дед с бабкой и мамин младший брат – дядя Думитраке с теткой Аникой, своей женой. Дядя Думитраке два года как женился. В жены взял белобрысую круглолицую женщину с голубыми глазами. Жена родила ему сына. Аника показывает маме завернутого в пеленки младенца.

– Скажи, Марие, ведь правда похож мой Ионикэ на Думитраке?

Дядя Думитраке долгоносый и рыжий. А младенец курносенький, личико у него такое смугленькое, будто его натерли сажей. Мама разглядывает ребеночка. Хотя она рассмотрела его еще в прошлый приезд.

– Ну как же, милочка, точь-в-точь мой брат, вылитый Думитраке…

Она хитро подмигивает нам. А у дяди Думитраке от радости спирает дыхание.

– Сестрица, мой Ионикэ – вылитый я, это папин сыночек, папин…

Он берет его на руки, пестует. Младенец – вылитый Ницэ Лицэ по прозвищу Цыган, сосед кырломанской бабушки… Все, кроме Думитраке, уже заметили это сходство.

Приехала из Кырломана и мамина родня – семейство Чуря. У тетушки Сики Чуря на одном глазу бельмо. Восемь сыновей родила она – и все живы. Все женились. Возле старого дома еще три дома в ряд поднялись, один – у самого озера. Протяни из окна руку – и достанешь до прибрежного камыша. Озеро широкое и сплошь камышом поросло. Есть в их семействе и лодка – баркас, в нем можно переправиться на противоположный берег, где разбиты виноградники. Кырломанцы развели виноградники на дальнем берегу озера, там красноземные почвы и приживается только красный сорт, у которого ягоды мелкие, сморщенные, зато сладкие как мед!

Прошлый год тетушка Чуря попала в городскую больницу. Сидя на трехногом стульчике и ощипывая над котлом с кипящей водой ошпаренную курицу, она рассказывает о своих злоключениях:

– Слышь, Марие? У меня в голове будто поезд идет – и гудит, и свистит. И так день и ночь – гудел и свистел. И по лекарям-то я ходила, и снадобий перепила разных – все без пользы… А вот как-то мой старшой взял да повез меня в Турну, к дохтуру. Бородатый такой дохтур. Не то чтоб борода как борода, а так, клинышком. Уложил он меня на столе и усыпил. Не знаю уж, чего он там мне в нос накапал, только сделалось мне тошно. А перед тем, значит, как усыпить-то меня, велел ни о чем не тревожиться. Он, дескать, только надрез на голове сделает, чтоб поезд-от вынуть. Не знаю, сколько я проспала, по-моему, целый век. Так мне показалось. Просыпаюсь – голова у меня вся завязана, а подле меня, на подушке – паровозик лежит жестяный. Берет дохтур-от паровозик в руки, показывает мне.

«Смотри, – говорит, – бабуся, что в голове-то у тебя было. Это я голову тебе раскрыл и паровозик вытащил. А потом голову снова зашил. Болит?»

«Нет, милок, не болит…»

«И не должно болеть, бабуся. Гудит в голове-то?»

«Да нет, милок…»

Продержал меня в больнице немного. Потом выпустил, и воротилась я домой здоровехонька… У дохтура-то золотые руки…

– А где паровозик, тетушка Чуря? – спрашиваю я. – Вот бы мне с ним поиграть…

– Паровозик-то? У дохтура остался. Он сказывал, в музей его сдаст.

Сыновья тетушки Чури прибыли на свадьбу с женами и старшими детьми. На четырех телегах приехали. И хорошо, что приехали!..

Ох и здоровы они есть, только подавай!..

На свадьбе как на свадьбе… Коли пригласил – угощай, не скупись.

С Олта гостей мало – только дядя Гэбуня с женой, тетей Аретией. С Кэлмэцуя прикатили сестры и племянники отца. Где только мы их спать уложим? Придется по соседям размещать, у односельчан… Один ведь раз Евангелина замуж выходит!.. Один раз ей свадьбу справляем!..

Вот и суббота. Вечер. Все родственники собрались у нас. Поесть и выпить. И повеселиться…

Музыканты остались в доме жениха. Я лечу туда вместе с сестренками Рицей и Елизабетой. Елизабета совсем еще малышка, семенит ножонками, зато Рица впереди всех.

У дяди Альвицэ собрались самые близкие родственники, двоюродные братья и сестры. Нет пока еще посаженой матери. Приглашения к свадьбе составил Верде, которого Альвицэ назначил дружкой. Прошелся дружка по селу с полной бутылью, мигом созвал родственников.

Ночь прошла. И до самого рассвета в доме жениха играли музыканты.

Как и все, я задремал лишь на заре.

Свадьба начинается в воскресенье утром. Но настоящее разгулье – только с обеда и особенно к вечеру. Я держусь поближе к сестре Евангелине. Никогда прежде она не казалась мне такой красавицей. У нее собрались подружки. Верде явился с большой веткой черешни – срезал в роще верхушку дерева. Девушки украшают деревце веточками базилика, цветными лентами, обвязывают базилик ниточками канители. Канитель блестит, словно серебряная. Но никакое это не серебро.

– Ишь как украсили невестину елочку, – слышу я голосок Рицы. – Когда я подрасту, тоже замуж выйду. Тогда и для меня нарядят деревце.

Вот невестино деревце уже наряжено… Наряжали его в сенях… И теперь выносят и ставят перед домом. Все село, собравшееся на улице, смотрит и одобряет:

– Красивое у невесты деревце!..

Евангелину ведут в комнату. Я верчусь среди девушек как чертенок. Облепив мою сестру, они галдят, ну чисто сороки, раздевают ее догола, щекочут, щиплют, надевают извлеченную из сундука рубаху. Поверх рубахи – белое подвенечное платье из тонкого полотна. На ноги натягивают белые чулки и белые туфли; расчесывают волосы и заплетают косы. Втыкают в косы веточки базилика, прикрепляют к волосам купленную на базаре подвенечную фату, белую и прозрачную. Невеста походит теперь на фею. Фея – да и только…

Сестра встает. Туфли жмут. Всем девушкам в нашем селе, когда они выходят замуж, туфли жмут ноги… Туфли узкие, на высоких каблуках. А ноги толстые, в стопе широкие. Еще бы – вечно ходишь босиком, вот ноги и грубеют, пальцы становятся толстыми и уродливыми.

Фата Евангелины спускается до самой земли. Лоб невесты украшает белый венок из бумажных цветов – красных, желтых, зеленых, синих… Теперь ей и на стул не присесть. Так до самого вечера, как на постель идти, придется в этом убранстве на ногах маяться – ни тебе сесть, ни нагнуться – словно аршин проглотила.

Невеста готова. Стоит перед домом убранное деревце. Приходит Верде – женихов дружка, берет Евангелину за руку, ведет к колодцу, что перед примарией, из которого отныне она будет брать воду для своего дома.

И верно – со дня своей свадьбы Евангелина каждый день носила воду только из этого колодца.

К колодцу и ведет ее теперь дружка. Несет высоко над головой убранное деревце невесты. Впереди музыканты, их четверо, они наяривают не переставая. Музыка разносится по всему селу. Я еще ни на чьей свадьбе не видел городских музыкантов. Нынче – в первый раз. На свадьбе у сестры Евангелины…

– Этот шельмец Альвицэ совсем возгордился, ишь свадьбу отгрохал – попову сыну не угнаться!

– Коли есть на что, отчего же не отгрохать!..

– Невеста, видно, очень по душе пришлась…

– Может, и так, а может, просто из бахвальства…

На плече у Евангелины новое коромысло. На коромысле – одно спереди, другое за спиной – ведра, она получила их в приданое; ведра не лудили, не красили – пусть все видят, что они из чистой меди и совсем новые.