Читаем без скачивания Дело - Чарльз Сноу

— И того и другого я знаю достаточно, чтобы составить свое собственное мнение о них. А ведь этот вопрос каждый должен решить сам за себя. Вы со мной согласны? — Он обвел нас взглядом и улыбнулся своей холодноватой улыбкой, в которой сквозила физическая боль. — Ну что ж, убедить друг друга мы, очевидно, не убедим. Считаю, что пришло время согласиться на том, что мнения наши расходятся. Как насчет этого?

После того как Кларк заявил, что поставит нам Берлиоза, я оказался не у дел. Все остальные любили музыку, Кларк — страстно. Поэтому, лишь только он завел граммофон, мысли мои, как всегда под музыку, унеслись куда-то далеко. На ярко освещенной противоположной стене я заметил две гравюры Пиранези. Они заставили меня задуматься над тем, что представляет собой внутренний мир Кларка? Берлиоз и Пиранези, марш на эшафот и казематы…

Что же в конце концов заставило Ханну выйти за него? Ради него она бросила мужа — здорового человека, любителя, насколько я мог припомнить, поухаживать. Передо мной была Ханна — она сидела на диване поджав ноги; даже сейчас, в сорок пять лет, худощавая, гибкая, подобранная, все еще моложавая, если не считать седины, появления которой до своего замужества с Кларком она — в то время одна из элегантнейших женщин — никогда не потерпела бы. Почему она вышла за него замуж? Счастья с ним она не нашла. И без ее сомнительных отношений с Томом Орбэллом было ясно, что она несчастлива. Насколько я понимал, она не была откровенна с Кларком даже вначале. Когда-то она была гораздо больше замешана в политике, чем он предполагал. Если бы он знал то, что знали мы с Мартином, он никогда не поставил бы ее на одну доску в этом отношении с Фрэнсисом Гетлифом.

Знал ли он, что когда-то ей нравился Мартин?

Да, и Мартин в свою очередь не остался к ней равнодушен. Многие, подпав под власть ее острого, дразнящего очарования, рассчитывали укротить ее. Но хотя ей и нравились такие мужчины, сломала она свою семейную жизнь не ради кого-то из них. Напротив, она, казалось, нарочно выискивала человека, о котором нужно было заботиться. Должно быть, это — именно это и ничто другое — заставило ее разрушить свой брак, чтобы потом выйти на свою голову за Кларка.

Играла музыка, и я находил все больше оправданий ей и в то же время все больше сердился на нее. Потому что ирония судьбы заключалась в том, что вряд ли она могла сделать более неудачный выбор. Она была смела — куда смелее большинства из нас, она была умна, была в ней и своеобразная прелесть. Но при всем этом она не была психологом. Она прекрасно могла судить об умственных достоинствах мужчин, но в то время как сотни глупых, презираемых ею женщин могли в два счета раскусить любого мужчину, она, при всем своем уме, была в этом отношении совершенно беспомощна. Не нужно было обладать даром ясновидения, чтобы понять Кларка — пусть он калека, характер его был тверд как скала. Не слишком приятный характер, воспитанный житейскими неудачами и постоянной болью, характер, не знающий жалости и не требующий ее к себе. Можно было помочь ему пройти через комнату, но ждать от него за это признательности было нельзя. Что же касается нежности — тут уж можно было быть уверенным, что он преспокойно швырнет ее обратно вам в лицо, так что другой раз проявлять ее вам не захочется.

Я сидел и думал под музыку свои думы и пришел к заключению, что теперь уж Ханна знает все это. Она не была психологом, но на опыте ей пришлось узнать. Я не слишком за нее расстраивался. Она была моложе большинства своих сверстниц; у нее до сих пор были силы, энергия, природный оптимизм. Она была способна на самопожертвование, она была выносливее многих. В прошлом она год за годом жертвовала собой, пока не убедилась, что с нее довольно, и не освободилась одним махом. Тогда она сумела спасти себя. Хватит ли у нее сил сделать это во второй раз?

Глава XVI. Вершители судеб

В воскресенье вечером, когда в профессорской появился дворецкий и торжественно провозгласил, обращаясь к ректору: «Обед подан!» — Кроуфорд сказал мне, что, поскольку никого из инспекторов сегодня нет, он просит меня занять место справа от него. Пока мы, стоя каждый у своего места, ждали окончания молитвы, я поднял глаза и увидел прямо перед собой широкую спину Артура Брауна.

По случаю воскресенья обедающих было полным-полно, и в профессорской мы с Брауном едва успели перекинуться словом. Как только мы сели и принялись за суп, он приветливо улыбнулся мне и объявил, что уже спросил разрешения ректора поставить после обеда в мою честь бутылку вина. Он знал, зачем я приехал в колледж. Вместе с тем он был слишком добродушен и слишком хитер, чтобы это могло хоть как-то отразиться на его гостеприимстве. Кроуфорд кивнул с безразлично радушным видом. Он не возражал против рюмки портвейна, он ничего не имел против меня, он не был, как сказал бы Гэй, «в курсе» разыгравшихся здесь в последние дни событий.

Браун окинул взором стол. Он отметил — так же как и я — что среди обедавших не было ни Фрэнсиса Гетлифа, ни Найтингэйла. Мартин был здесь, был и Том Орбэлл и большинство молодых членов совета. Пришли в этот вечер на обед и несколько рядовых членов колледжа, не входивших в его совет, но занимавших в университете различные должности. Браун, по всей вероятности, рассчитывал, что, пока они здесь, разговор начистоту состояться не может. Отвечало ли это его желаниям или нет, я так и не мог догадаться. С таким видом, как будто это был единственный вопрос, тревоживший его, он сообщил ректору, что радикулит Уинслоу сильно разыгрался.

— Ну что ж, — заметил Кроуфорд, который был склонен подходить к человеческим невзгодам то с биологической, то с космической точки зрения, — в восемьдесят лет нужно быть готовым к тому, что машина начинает изнашиваться.

— Думаю, что в данный момент это соображение его вряд ли утешает, — ответил Браун.

— Как медик, скажу, что природа наградила его удивительно крепким организмом. Откровенно говоря, мне мало приходилось встречать людей, которые, дожив до такого возраста, не болели бы, как он, почти ничем.

— У бедного старикана был довольно жалкий вид, когда я заходил к нему перед обедом, — сказал Браун.

— Очень внимательно с вашей стороны, проректор, — сказал Кроуфорд. Без всякой иронии на свой или на чей бы то ни было счет он добавил: — А как вы думаете, мне тоже следует навестить его?

Браун подумал.

— Только в том случае, если это вас не затруднит. Да нет, мне кажется, что за эти сутки у него перебывало достаточно посетителей. Вот если бы вы послали ему записку? Или, может, книгу? Он жаловался, что ему нечего читать.

— Будет сделано, — сказал Кроуфорд. Он продолжал улыбаться непроницаемой, как у Будды, спокойной улыбкой. То ли ему не приходило в голову, что его учат, то ли он принимал это как должное. Вполне возможно, что он просто подумал: «Браун во всяких таких personalia[14] разбирается куда лучше моего», — это тоже ничуть его не огорчило бы.

Вот так и делаются здесь все дела, думал я. После смерти Кристалла они вдвоем вершили судьбами колледжа. Без сомнения, к делам допускались и другие — в некоторых случаях и для решения некоторых вопросов. Время от времени Найтингэйл, после того как стал казначеем, иногда Фрэнсис Гетлиф; ню, зная Брауна, я был уверен, что слово их в таких случаях большого веса не имеет. Не имело бы веса и мое, если бы я оставался в колледже, хотя ко мне Браун благоволил больше.

Самое забавное было то, что в глубине души Кроуфорд и Браун порядком недолюбливали друг друга. Кроуфорд был из тех людей, для кого друзья совершенно не обязательны. По всей вероятности, он считал Брауна скучноватым коллегой, заурядным администратором, одним из тех скромных человечков, которые присматривают за тем, чтобы дела шли гладко. Браун в свою очередь прежде терпеть не мог Кроуфорда. И мне казалось — ибо Артур Браун был лоялен и непоколебим во всем, включая свои антипатии, — что чувство это он затаил. Он всеми доступными ему средствами препятствовал избранию Кроуфорда. Когда его старания провалились, все считали, что дни его влияния в колледже сочтены. Считавшие так, жестоко ошиблись. Кроуфорд был высокомерен, не чрезмерно деятелен; мало интересуясь побуждениями, которые двигали людьми, он достаточно хорошо разбирался в том, на что годны эти люди. Он не был чужд и человеческим слабостям: ему было приятно иметь поддержку человека, который прежде решительно выступал против него. Это не был друг, которому, добившись власти, естественно, хочется дать при себе должность, а враг, только что перекинувшийся на его сторону. Поэтому, увидев, что Браун готов оказать поддержку ему — верховному правителю колледжа, — Кроуфорд с распростертыми объятиями принял его.

Что же касается Брауна, то он так любил руководить, что, кто бы ни занял в конце концов место ректора, он просто не мог бы не служить ему верой и правдой. Для людей, привыкших, подобно ему, жить в мире крупных дел, чрезвычайно важно бывает уметь отодвинуть от себя подальше все приязни и главным образом неприязни и до времени постараться вообще забыть о них. Неприязнь, которую испытывал к Кроуфорду Браун, была исключительно сильна — сильнее, чем пристало иметь политику его толка, — и все же в течение продолжительного времени — не днями, а годами — он мог вести себя так, словно и думать о ней забыл. Ради такой реальной цели, как управление колледжем, он, казалось, сумел спрятать даже от самого себя эту весьма неудобную личную неприязнь. По-моему, если бы я вдруг напомнил ему о его истинных чувствах в отношении Кроуфорда, он был бы искренне шокирован, он счел бы подобное замечание погрешностью против хорошего тона.