Читаем без скачивания Тайная канцелярия при Петре Великом - Михаил Семеновский

Многие, чувствовавшие какие-либо за собой грешки, с беспокойством ждали Петра. Обер-полицмейстер Греков с каким-то особенным рвением старался заявить свою деятельность, между прочим, для вящего порядка он запретил разносчикам кричать и даже ходить по улицам.

Надсмотрщики за дворцовыми постройками просто потеряли голову от страху, потому что пропустили лучшее время лета и не сделали решительно ничего, воображая, что император еще не так скоро воротится.

Поздно вечером 11 декабря пришло известие, что государь всего в 15 верстах от Москвы. У Меншикова от страху открылось сильное кровотечение горлом; можно себе представить, как трепетали остальные государственные люди Всероссийской империи.

Как приняли известие о царском приезде измайловские обитательницы?

Поздно вечером 11 декабря прискакал в Измайлово камер-юнкер Берхгольц. Он был первый вестник о приезде императора; эта весть была неожиданна; герцогиня уверена была, что государь приедет не раньше как дня через три. Как приняла эту новость старушка Прасковья – неизвестно; надо думать, что без боязни, так как она уверена была в любви и уважении к ней Петра и дорогой невестушки; что же касается до Катерины Ивановны, то она так обрадовалась, что запросто повела вестника к матери, к сестре, наконец, к фрейлинам, несмотря на то, что все они были раздеты и лежали уже в постелях. Шутливая и разбитная хозяйка, вероятно, имея в виду доставить камер-юнкеру несколько приятных минут, подводила его по очереди к каждой фрейлине, никак не подозревая, что это зрелище нимало не доставляло удовольствия чопорному немцу. Фрейлины лежали, как бедные девки, одна подле другой, почти полунагие… Грязная и бедная обстановка вызвала с его стороны в дневнике следующую заметку: «Вообще, все это ночное посещение не сделало на меня выгодного впечатления, хоть мне и пришлось видеть много голых шей и грудей».

На другой день государь принимал уже в Новопреображенском поздравления с приездом, а с 13 декабря начались крутые «вершения по делам»: в этот день казнены два фальшивых монетчика; им влили в горло растопленное олово и потом навязали их на колеса. Один из них, которому олово прожгло насквозь шею, был на следующий день еще жив; а другой, будучи на колесе, поставленном над землею немного выше человеческого роста, хватал еще рукою монету, привешенную снизу к этому колесу…

IX. Суд и расправа

Старушка Прасковья по болезни не могла явиться с поклоном и поздравлением о приезде к государю и государыне; вместо себя она послала «свет-Катюшку», и та приняла участие во всех торжествах столицы по случаю благополучного прибытия отца отечества. Парадный въезд в Москву Петра и Екатерины был совершен с громадным триумфом. Колокола, пушки и народные клики долго не умолкали; у каждых триумфальных ворот, воздвигнутых еще в прошлом году, чинились торжественные встречи, причем тут же в воротах шло угощение. Государь и вся его свита, как духовные, так и светские сановники, нимало не церемонились – и ели и пили так, как бы дня три лишены были стола. Достопамятный день заключился общим пиром всей аристократии в Преображенской съезжей избе у князя Ромодановского в присутствии императора. Уезжая оттуда, государь просил хозяина продолжать угощение сколь возможно усерднее, несмотря на то, что все уже были изрядно пьяны.

Хмельные головы шумели, кричали, спорили, ссорились, и, «мало помешкав», от ссоры дело дошло и до драки… Бой вспыхнул между двумя именитейшими представителями петровской знати; то были князь-кесарь Иван Федорович Ромодановский и князь Григорий Федорович Долгоруков. Два лютых супротивника издавна враждовали друг с другом, издавна подымали друг на друга «всякую скверну», но оба, сильные любовью и доверием государя и государыни, постоянно разлученные местами своей служебной деятельности (Москва и Варшава), они не могли повалить друг друга, мало имели случая дойти и до ручного объяснения.

Одна из главнейших причин их непримиримой ненависти скрывалась в семейных распрях: отец нынешнего (в 1722 году) князя-кесаря, покойный князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, как известно, был женат на Настатье Федоровне Салтыковой, а дочь Долгорукова была замужем за родным братом княгини-кесарши Настасьи и царицы Прасковьи. Читатели наши, без сомнения, помнят, как неделикатно обращался нежный братец двух старушек со своей злополучной супругой и как тщетно и упорно жаждал мести ее отец, уполномоченный посол и министр царя русского. Нет сомнения, что князь-кесарь в процессе князя Долгорукова не мало помог своему родичу Салтыкову, и не мудрено, что князю Григорию Федоровичу не удалось одолеть противника.

Теперь за торжественным пиром, в одной и той же избе, сошлись два врага-старца. И тот, и другой были весьма шумны, и тот, и другой не умешкали схватиться. Объяснение началось с какого-то тоста, предложенного хозяином. Князь Долгоруков не хотел его выпить; тогда князь-кесарь стал его «всякими скверными лаями лаять»… «Ты вор! – кричал между прочим совсем опьяневший кесарь, – ты предатель государства! Его величество не токмо тебя кнутом наказать, но и голову твою отсечь намерение иметь изволит…» Противник не уступал в подборе сильных выражений, и пряность их довела до более резких объяснений. Оба старца схватили друг друга за волосы и с полчаса неустанно били друг друга кулаками… Зрители очистили арену и, из уважения ли или из боязни к двум государственным деятелям, не мешали им убеждать друг друга «словесно и ручно»; никто не смел разнять сановников. Князь Ромодановский, как рассказывали тогда, оказался слабейшим.

Кипя гневом, велемочный кесарь повелел караульным арестовать посла-министра, отнять у него шпагу и запереть в особую комнату. Приказ был выполнен, и князь Григорий Федорович отсыпался в течение суток под стражею своего врага. Освобожденный по вмешательству в дело Екатерины, он не хотел ехать домой и говорил, что будет просить удовлетворения у императора. Действительно, князь Долгоруков поспешил к государю с мольбой о сатисфакции и, не довольствуясь этим, нашел нужным ударить челобитной.

«…Князь Иван Ромодановский, – писал его противник, – умысля за партикулярную свою злобу по факциям моих злохотящих, бил меня и всякими скверными лаями лаял…» Если только судить дело по этому документу, то сам Долгоруков вел себя как нельзя более кротко; в его челобитной мы вовсе не видим старика, который после потока самых грязных ругательств осилил кесаря в кулачной перепалке. Послушайте, что он пишет: «Я, опасаясь вашего величества гневу, во всем ему, Ромодановскому, уступал и просил Гаврилу Ивановича (Головкина) и других, дабы его от того удержали; но он, выпустя других, велел снять с меня шпагу и взять за арест, как сущего вора; где мало не сутки был держан и потом указом всемилостивейшей государыни свободился и у вашего величества за учиненную мне смертную обиду сатисфакцию просил, о чем и ныне слезно прошу: сотворить со мною милость, дабы мне не остаться на веки в нестерпимом ругательстве». Долгоруков тем более к сердцу принимал учиненный афронт, что он видел в себе оскорбленным великий сан посла-министра, почему и настоятельно просил государя: «Також против всенародных прав учиненный публичный афронт карактеру тайного действительного советника и вашего величества кавалера без отмщения отпустить не изволили. Помилуй, государь! – восклицал тайный советник, – не дай мне беспорочный век мой ныне при старости безвременно окончить в бесчестии».

В мольбах «всенижайшего раба», «птенца» Петра Великого, так и слышится боярин старого доброго времени, с прежними воззрениями на житейские отношения, способный дойти до ручного объяснения; но уж этот боярин старого закала – в иноземном кафтане, с уст его слышатся клятвы и заверения об оскорблении в лице его достоинства сановника, кавалера… и как бесстыдно лжет этот кавалер, чтоб только досадить своему врагу.

Дело кончилось ничем, так как кулачные схватки государственных людей того времени были явлениями довольно обыденными и постоянно преходились молчанием.

Не прошла только молчанием сенатская схватка Шафирова, Писарева и Меншикова. Первые два особенно должны были пострадать: над ними наряжена (9 января 1723 года) следственная комиссия, которая повела дело строго. С Шафирова скоро сняли знаки отличия, а за Писарева сильно начали опасаться его родные и друзья, так как на него поступило к следователям множество жалоб.

Впрочем, государь, карая драчливых «птенцов» своих, был это время постоянно весел и между государственными делами посвящал свои досуги на разнообразнейшие увеселения. Со свитою денщиков, зачастую окруженный «беспокойною братиею», т. е. «сумасброднейшим и всепьянейшим собором князь-папы», он разъезжал то в театр, устроившийся, по примеру Измайловского, в гошпитале, то на свадьбы, на публичные маскарады, то, наконец, на ассамблеи, на которые барабанный бой неустанно сзывал гостей; все дамы и девицы старше 10 лет непременно должны были являться в танцевальные собрания. Толстенькая герцогиня, «свет-Катюшка», вновь запорхала в этих собраниях… Она беззаботно любезничала с милыми кавалерами герцога Карла; то посылала им вафель с своего стола, то зазывала к себе и щедро угощала вином… Мать-старушка не вставала с постели, тем не менее не лишала себя удовольствия принимать в спальне гостей и угощать их настойками.