Читаем без скачивания Искатель. 1976. Выпуск №6 - Виктор Вучетич

— Вот так, инспектор, — поблагодарил себя Шухов.

Потом он перелез, держась за шнур корня, из лодки на дрожащий залом. Теперь Семен ощущал трепет переплетенного в плотину бурелома подошвами ног. Выбравшись повыше, он нашел среди ветвей и валежин узкое местечко, где способнее переволочь лодку, помахал рукой Женьке, чтоб тот ослабил линь. Плоскодонку требовалось подать ближе к скале.

Только теперь инспектор обратил внимание, что уровень воды за заломом выше чем на метр. Течение там вроде спокойнее, лишь у самого края бродят по поверхности, возникая то там, то тут, воронки водоворотов и ныряют под бревна с противным сосущим хлюпаньем.

— Давай, давай побыстрее, Семен, — поторопил он сам себя.

Пропустив веревку через спину и схватив ее обеими руками, инспектор с трудом вытянул плоскодонку на намеченное для волока место. Ступать приходилось очень осторожно, пробуя прочность коры на стволах. Поскользнись он — и нога попала бы в капкан.

Трясогузка, цвиркнув, села на слегка приподнятый берестяной нос оморочки. Лариса перевела взгляд с раннего желтого листка березы, плывшего рядом, на нежданную гостью. Сероголовая и желтобрюхая, с зеленой накидочкой на спинке, она кокетливо качалась на тонких ножках, словно никак не могла найти устойчивого положения, помахивала черно-белым хвостом. Дергая головой, птица присматривалась к недвижно сидящей Ларисе темной бусиной глаза, то одного, то другого.

«Чего Сергуньке нравятся эти птицы? — подумала она вдруг. И тут же: — Скоро этот проклятый порог? — И снова: — Нравятся вот Сергуньке трясогузки… Веселые и хитрые, говорит. Почему хитрые?»

Тишь, подчеркнутая ровным шумом порога вдали, и яркие берега в цветном разнотравье… Покой небес и зеркальное отражение деревьев и скал в покойной воде… И эта веселая и хитрая птаха… Пахнущая березой и кедровой смолой оморочка-пирога… Все само по себе.

И она, Лариса, сама по себе. Будет, не будет ли стоять на выступе та дальняя березка, свались в реку вон тот камень со скалы, тот, что похож на нос, пропади пропадом пичуга-трясогузка или она, Пичугина, — ничего-то во всем мире не изменится. И есть я, нет ли меня — все едино… Дар напрасный, дар случайный, жизнь…

Да скорей бы уж порог — и думы прочь.

И ничего не изменилось, поиграй она с Сергунькой еще час ли, другой. Хорошо-то как с ним… Чего тебе, глупая трясогузка? Совсем она не веселая и не хитрая. И брови у нее белые, глупые, совсем как у меня. А Сергунька спросит о чем-нибудь, один глаз прищурит, вторым из-за переносья косит-пытает…

Ох Сергунька…

Была Лариса слишком молода, чтоб всерьез поверить в свою неминуемую гибель на пороге. Любой и каждый мог сгинуть, только не она. Да и люди много старше и поопытней ее, даже глядевшие в оскал смерти, понимают: «Она пришла…», может быть, только в последний момент или миг. И то, вероятно, не каждый. Очевидно, потому, что себя невозможно представить без мира, без неба и воздуха, который так привычно и просто вдыхаешь, без ощущения самого себя.

Лариса огляделась, попыталась ощутить отчаяние, безвыходность своего положения. И не смогла.

Что ей, в конце-то концов, за дело до того, кто и как к ней относится? Плохо? Пусть плохо. Ни жарко ни холодно. Иное — противно ощущать себя виноватой.

Тошно стало. Она переживала вину, сознавала свою неправоту. Разве ее согласие на уговоры Бондаря случайное решение?

Разве она не радовалась, когда узнала, что Садовская не пойдет в «поле»? Разве не ясно стало ей — она одна пойдет в тайгу и сделает открытие одна? И это вопреки, казалось бы, всем прогнозам и разговорам: мол, в нынешнее время большие дела не творят одиночки. Да, не творят. Не творят. Используют опыт, предположения, догадки десятков и сотен умов, которые мыслили до них. И в этом смысле наука всегда была коллективной.

А она, она оказывалась одиночкой! Пусть у победы тысяча родственников, но все равно победитель один! Он единствен. Как ни кинь. И пусть потом, после ее имени, идет перечисление той тысячи. Она-то первая, была и останется одна. Единственная!

Только ведь она твердо рассчитывала — никто не догадается о ее глубоко тайном, подспудном, заранее определенном выборе пути! Ее переход должен был выглядеть случайностью, ничем не обоснованной. Пусть даже капризом! Пусть прихотью. Слабость можно простить, понять, объяснить.

Вот почему при мысли о прежних товарищах ощущалась тяжесть под ложечкой и ныло, ныло сердце. Ныло, словно нарывало. Так она решила сыграть в орлянку. Не с порогом Змеиным, сама с собой.

Цвиркнув, вспорхнула трясогузка и косо, будто нехотя, подалась дерганым летом, то пуская в ход крылья, то складывая их.

Пусто кругом. С опушек не слышалось трепета листьев. Кривились отражения берегов в воде перед порогом, а шум его стал вроде глуше, дальше. Оморочка будто не двигалась, и сухой лист стоял рядом, почти на том же самом месте, только хвостик черенка его повернулся в сторону скал.

Скучно… Тоскливо на реке без Сергуньки. Лишь с ним, в окружении его беззаветного обожания, Лариса ощущала покой, становилась для самой себя прежним человеком, далеким от расчетов и нудных отношений с другими людьми.

И подарок свой отняла, чтоб разбить, уничтожить даже память добрую о себе.

Никто же не переубедит, не сможет переубедить Сергуньку! Кто скажет и кому он поверит, что виновата-то во всем происшедшем сама Лариса, она одна, и никто больше!

Бедный Сергунька…

— Зачем я погнала его к инспектору? — отрешенно и вслух спросила себя. — Вот будет шуму-то!..

Так иду или не иду я на порог?

Комок под ложечкой сжался до боли. Хотелось взвыть в голос. Не видеть ни солнца, ни неба, не думать о себе самой и людях.

Лариса пошевелилась, так невмоготу сделалось ей сидеть будто прикованной.

Странно — она не увидела желтого рано облетевшего листка березы, что плыл все время рядом с лодкой. Оглянулась. Лист отстал, бабочкой, едва касавшейся воды, держался позади оморочки.

«Ветром его, что ли, отнесло? — подумала Лариса. — Да ветра нет. Ни дуновенья. Лодка-то тяжелее. Быстрее ее тащит, разгоняет течение!»

Глянула вперед — порог совсем неподалеку. Отражения скал и деревьев уж не кривились, а растягивались в зеркале вод, растягивались и тянулись по натяженной поверхности к зеву Змеиного.

В испуге Лариса подалась назад. Оморочка закачалась. Скорее вроде пошла.

Схватив весло, Лариса попыталась отвернуть лодку, направить ее к берегу. Но лодка лишь рыскнула в сторону и опять пошла прямо.

«Тянет… Тянет! Тащит на порог! Что ж я? Ведь я хотела. Сама пошла!» — билось в мозгу.