Читаем без скачивания Чужая маска - Александра Маринина

Утро понедельника принесло следователю городской прокуратуры Ольшанскому массу неожиданностей. О самоубийстве Людмилы Исиченко он узнал еще вчера, а утром, едва он вошел в кабинет, ему позвонила эксперт Касьянова.

– Костя? – громовым басом проорала она в трубку. – Ты что, твою мать, голову людям морочишь?

Она была лет на десять старше Ольшанского, помнила его юным, начинающим следователем, робеющим и неумелым, и еще в те далекие времена ограждала его от постоянных попыток коллег втянуть молодого, неопытного Костика в какую-нибудь грязную попойку с обилием водки, скудной закуской и сомнительными бабами.

– Что твоя Каменская себе думает? – продолжала кричать Светлана Михайловна. – Заставила меня вчера чуть не до ночи сидеть на работе, а сама усвистала черт знает куда и даже позвонить не соизволила, тоже мне барыня.

– Погоди, Светлана Михайловна, давай сначала, я ничего не понял.

– Так она что, ничего тебе не сказала? Она с тобой разговаривала вчера?

– Нет. Я с ее начальником разговаривал, с Гордеевым. У них там ЧП произошло, свидетельница по делу Параскевича отравилась прямо у Каменской в кабинете.

– Ох ты! – посочувствовала Касьянова. – Бедная девка, достанется ей теперь. Родственники этой свидетельницы обязательно начнут права качать, дескать, Каменская своими придирками и попытками обвинить до припадка довела. Знаем, проходили через это. Погоди, Костик, так ты про коробку-то знаешь или нет?

– Не знаю я ни про какую коробку.

– Тогда в двух словах. При осмотре места убийства Параскевича на лестнице была обнаружена пустая коробка из-под магнитофона. Я ее на всякий пожарный прихватила, но, поскольку ты к ней отнесся пренебрежительно и никаких экспертиз по коробке не назначал, она у меня так и валяется в шкафу, в целлофанчик упакованная. И вот вчера звонит мне твоя Каменская и просит посмотреть коробку на предмет оружейной смазки и вообще насчет того, что в ней лежало оружие. Я говорю: Костя знает? Почему он сам не звонит? А она отвечает, дескать, ты на происшествие выехал, она тебя найти не может, а ей надо срочно. Ну, срочно так срочно, я все дела побросала и давай коробку эту вшивую обнюхивать да облизывать со всех сторон. Все сделала, все написала, кинулась ей звонить – а ее и след простыл. Даже не поинтересовалась результатами, домой ушла. Ух и злая я была вчера! Но теперь-то, конечно, понятно, почему она не позвонила. Не до того было.

– Спасибо тебе, Михална, хороший ты человек. Слушай-ка, мы там с тобой ничего не нарушили?

– В смысле чего?

– В смысле коробки этой. В протокол она внесена? А то потом скажут, что мы с тобой ее нашли неизвестно где и к делу прицепили. Я что-то не помню, на труп ведь не я выезжал, я дело только сутки спустя принял.

– Какой же ты, Костик, мерзкий! – фыркнула Касьянова. – Да я на своей экспертной работе двоих детей вырастила и старшего внука уже в школу отправила. Я ж, когда работать начала, даже замужем еще не была. А ты мне такие вопросы задаешь. Не стыдно тебе?

– Стыдно, Михална. Это я так, на всякий случай.

Только он повесил трубку и принялся наконец снимать пальто, телефон опять принялся надрываться. Ольшанский с тоской посмотрел на бумаги, намокшие от растаявшего снега, накапавшего с рукава пальто, и снова снял трубку.

– Константин Михайлович! – раздался голос, заставивший следователя вздрогнуть. – Это Галина Ивановна Параскевич. Мне необходимо с вами встретиться. Я буду у вас ровно через сорок пять минут.

– Минутку, Галина Ивановна. Через сорок пять минут я вас не смогу принять. У меня вызваны люди.

– Назначьте мне время, – потребовала она. – Но как можно скорее. Это очень важно. Это касается Ленечки.

– Подождите, пожалуйста.

Он зажал трубку коленями, чтобы полностью закрыть микрофон, и потянулся к внутреннему телефону, который тоже выходил на городскую линию, если набрать 8.

– Настасья? – торопливо проговорил он. – Ты можешь приехать ко мне в прокуратуру? У Параскевич-старшей что-то срочное. Хочу, чтобы ты тоже послушала. Оперативка? Ах ты, дьявол, я и забыл. Так когда? К двум? Ладно, я ее на два часа приглашаю. Да, Настасья, ты Светке позвони, Касьяновой. Она сильно ругается. Нет, не убьет, она в курсе твоих неприятностей. Все, пока.

До двух часов дня Константин Михайлович должен был успеть переделать многое – провести назначенные допросы и очную ставку, закончить обвинительное заключение по одному делу и сформулировать вопросы экспертам по другому, а также написать бумагу о продлении срока предварительного расследования по сложному делу о тройном убийстве и подписать ее у прокурора. Неплохо было бы еще и поесть, но времени уже не оставалось. Возвращаясь в свой кабинет без пяти два, он увидел Настю, сиротливо сидящую в коридоре рядом со свидетелями и потерпевшими, вызванными к другим следователям, чьи кабинеты находились рядом.

– Давно ждешь? – спросил он, отпирая свою дверь.

– Давно, – ответила Каменская каким-то усталым и безразличным голосом.

Константин Михайлович обернулся и поглядел на нее более внимательно. Под глазами глубокая синева, кожа не белая, как обычно, а серовато-прозрачная.

– Что с тобой? Болеешь? Грипп подхватила?

– Переживаю, – коротко ответила она.

– Из-за Исиченко?

– Да.

– Испугалась? Или вину чувствуешь?

– И то и другое.

– Это ты напрасно. Ты что, давила на нее? Угрожала?

– Да бог с вами. Она пришла и прямо с порога заявила, что хочет признаться в убийстве Параскевича. Я ей не поверила, стала задавать уточняющие вопросы, затем попросила написать все собственноручно. Она была абсолютно спокойна, не плакала, не кричала, даже, по-моему, не нервничала.

– Кто-нибудь был при этом? Свидетели есть?

– Нет, но я записывала весь разговор на магнитофон.

– И на магнитофоне все именно так, как ты мне рассказываешь? Тихо, спокойно, без истерики, слез и запугиваний?

– Можете послушать.

Она вытащила из сумки кассету и протянула Ольшанскому.

– С собой носишь? – усмехнулся он, забирая кассету и засовывая ее в ящик стола.

– Знала, что вы будете спрашивать. Так лучше уж сразу дать вам послушать, чем три дня доказывать, что я не верблюд, не дура и не сволочь.

Голос ее подозрительно зазвенел.

– Ну, тихо, тихо, ты что, в самом деле, – успокаивающе произнес следователь. – Ну-ка возьми себя в руки, сейчас эта курица придет. Ты же знаешь, я тебе верю, я тебе всегда и во всем верил, даже в те давние времена, когда мы еще ссорились и дулись друг на друга. Параскевич уйдет – и мы с тобой вместе послушаем, что рассказывала Исиченко. Водички налить?

Настя молча кивнула, сжимая крепче зубы, чтобы не дать волю слезам. Сегодня утром на Петровке она успела поймать несколько косых взглядов, брошенных в ее сторону, и поняла, что разговоры уже идут, и весьма активно. Событие само по себе из ряда вон выходящее, а тут даже не скоропостижная смерть, а самоубийство. О чем это говорит? Да о том, что Каменская довела несчастную женщину. Сегодня ей уже пришлось написать объяснение и выдержать не самый приятный разговор с генералом. Хорошо, что Колобок-Гордеев пошел с ней к руководству, в его присутствии ей было не так тяжело.

– С вами, Каменская, мы живем как на пороховой бочке, – говорил генерал. – Вы только-только вылезли из одного служебного расследования и тут же угодили во второе. Если вы будете приносить нам одно чeпe за другим, нам придется подумать над вашим трудоиспользованием.

Хорошо еще, что Ольшанский не сомневается.

Галина Ивановна Параскевич снова опоздала, на этот раз на пятнадцать минут. Лицо ее было злым и надменным, словно она явилась в стан врагов на переговоры.

– Вчера ко мне явился некий журналист и попросил рассказать о Лене, о его жизни и его книгах. Я поинтересовалась, чем вызвано внимание к моему сыну. И вы знаете, что он мне ответил? Оказывается, у Лени осталось несколько неопубликованных рукописей, и его вдова продает их издателям за баснословные деньги. Одну рукопись она продала за двадцать пять тысяч долларов, другую – за тридцать пять. И есть еще неcколько. Полагаю, она их продаст еще дороже.

Ольшанский молчал, терпеливо ожидая, когда Галина Ивановна перейдет к главному.

– Вы можете себе представить? – продолжала та. – Она собирается наживать капитал после Лениной трагической смерти. Она наживается на его имени.

– Я не понимаю, почему вы пришли с этим ко мне, – спокойно ответил следователь. – Вы видите в этом какую-то связь с убийством вашего сына?

– А вы не видите? – вскинулась Параскевич.

– Нет. Я не вижу.

– Очень жаль. В таком случае придется вам открыть глаза. Леня был мягким, интеллигентным мальчиком, он вообще никогда не думал о наживе, корыстные мотивы были ему чужды. Он был весь в искусстве, в творчестве, в своих книгах, он жил этим и ради этого. А эта ненасытная самка не желала мириться с тем, что Леня отдает свои книги издателям за бесценок. Она всегда хотела иметь много денег, очень много, вы даже представить себе не можете, до какой степени она корыстолюбива и расчетлива. Я уверена, это она убила моего сына, чтобы беспрепятственно распоряжаться его творческим наследием. Она дождалась, когда Леня напишет несколько новых вещей, возможно даже, она сама уговорила его сделать это под каким-то надуманным предлогом и избавилась от моего мальчика.