Читаем без скачивания Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским - Глеб Олегович Павловский

И. К.: Что там было написано?

Г. П.: Заговор против Ельцина! Назывались фамилии Степашина, Сосковца, Коржакова – уже не помню, кого еще. Вдруг главным государственным делом в Москве стала пустая бумажка! Само по себе это симптоматично для тогдашней публичной жизни.

В столице бушевал шторм, а я сидел себе на даче с Гефтером, работал и ничего не знал. О скандале меня известил Симон Кордонский, который сам и составил «Версию», а теперь сильно нервничал. Делом занялись ФСБ, прокуратура. Ельцин требовал арестов и в прямом эфире поручил Степашину сыскать мерзавца-сочинителя. Кордонский ждал беды, да и гибель Ильи Медкова еще была перед глазами.

Растерянный, я спросил: «Хочешь, возьму авторство на себя?» Симон согласился и в тот же вечер надолго покинул Москву. Я ушел обдумывать, как все устроить. Чем больше я думал, тем ясней видел, что передо мной открылось окно вмешательства. Ведь никто не называл меня в этом контексте, никто не подозревал в «заговоре». Но всем нужен был враг президента, и я мог его дать. Система РФ подставилась своим слабым местом – отчего было в него не ударить?

Правда, я уезжал с семьей на школьные каникулы в Грецию. По пути в аэропорт в машине набросал коротенький текст и завез главреду «Независимой газеты» Виталию Третьякову. Тогда у нас с ним были прекрасные отношения. Журналисту я подарил сенсацию, и он ее немедленно напечатал. А я уже был в Греции и при виде Микен позабыл про все. Мобильные телефоны еще не вошли в быт, и я стряхнул московские заботы.

И. К.: Что было в твоем заявлении?

Г. П.: Что «Версию № 1» написал я. Что это моя личная бумага, и все вправе обдумывать, что там готовят в Кремле скрытно от общества. Что я рассматриваю любые политические сценарии и впредь буду – это моя работа. В общем, оппозиционная риторика в моем тогдашнем вкусе. Но главным для всех, как я и рассчитывал, стало то, что автор плана переворота нашелся! «Павловский против Ельцина» – вот как это выглядело для публики. Что мне и требовалось.

Следователи с журналистами кинулись искать, а меня нигде нет. Вернувшись из Греции, уже в аэропорту я оценил шквал заголовков: «Павловский исчез!», «В живых ли автор “Версии”?», «Увидим ли мы еще этого странного человека?»

И. К.: И, конечно, всех интересовало: кто это заказал?

Г. П.: Они стали жертвами своего конспирологического заказа – узнать, кто за всем этим стоит? Я им просто подбросил ответ в рифму. Ответ, который не был ни ложь, ни правда, а «постфакт», скажут сегодня.

Впервые за десять лет у меня снова был обыск. Но следователь был небрежен, он говорил: «Видали у меня шкафы в кабинете? Здесь материалы на всех – на вашего Собчака, вашего Черномырдина, вашего Гайдара. Все копится, и однажды все пойдет в ход». Дело кончилось ничем. Поняли, что к рассылке «Версии» я не имел отношения и та вообще шла не с факсов нашего агентства.

После я так никогда не поинтересовался, кто и зачем это сделал. Но теперь знал, как создается медиакризис и какова его рабочая схема. Когда поздней мы с Явлинским пытались договориться, он сказал: «Устрой мне несколько таких хеппенингов, как с “Версией”, – и я буду президентом!» Его слова я также запомнил.

И. К.: А когда у тебя поменялось отношение к Ельцину?

Г. П.: Когда столичная интеллигенция стала его атаковать. Их претензии к Ельцину начались с того, что он подписал амнистию, и «белодомовцев» отпустили из Лефортово на свободу. Осенью 1994 года по Ельцину открылась канонада демократической прессы, в тех узнаваемых мной формулировках, что недавно по Горбачеву. Те же люди, кто подписывал в октябре 1993-го гадкое письмо к президенту с требованием «раздавить красно-коричневую гадину», теперь рвали на части его самого!

Я догадался, что Ельцина готовят на роль Горбачева № 2, и у меня поменялось к нему отношение. Убийцы 1993 года подберут стране нового «народного президента»? Накипало раздражение этой однообразной пошлостью измен. Я написал большое эссе о «беловежском человеке» как творце постсоветской истории. То был мой расчет с интеллигенцией перестройки, забывающей всякий свой прошлый кувырок ради нового. Последовательно забывая о каждом сделанном выборе, интеллигент коррумпирует поле опыта.

Роль тут сыграл и Гефтер. В последний год жизни он рассматривал Ельцина как ненавистный ему, но масштабный исторический персонаж. Гефтер говорил мне о загадочной власти русских персонификаций. Люди будто бессодержательные вдруг становятся конфигуратором событий, подавляя других масштабностью. Им нет альтернативы, поскольку оппоненты мельче их и не отвечают масштабам России. Политика страны стягивается к одному лицу, ее повестка технично персонализируется. Гефтер не думал, что я обращу его мысль в технологию и затем, став путинской, технология проглотит меня самого. В фокусе у Гефтера были Сталин и Ельцин. Кстати, он первым обратил внимание на странную параллель этих двух, внешне таких непохожих. Ельцин – ведь это некровожадный Сталин, и тоже сценарист весьма коварный.

И. К.: Была ли у тебя идея реванша?

Г. П.: О да! Я мечтал о реванше с октября 1993-го, а особенно после ввода войск в Чечню. Конечно, я был резко против чеченской авантюры как суицидальной для государства показухи. Но вдруг понял: коготок увяз, птичка попалась. Обратного хода нет – «беловежская Россия» с Кавказа уже не вернется. Режим переменится.

Мотив реванша меня расшевелил, угроза нависла над самим русским доменом. Я отбросил ностальгию по СССР – будущее государство увяжет советское с русским. Был же галло-римский синтез, в конце концов! Реванш государственного центра сотрет линии старых расколов на демократов и антидемократов, советских и антисоветских, революции и контрреволюции. Чечня меня подстегивала, теперь я искал целеустремленно.

В фокус моего интереса вернулся ненавистный Кремль. Против него явно собиралась опасная коалиция регионалов и демократов, правозащитников и коммунистов – но ведь Ельцин будет сопротивляться? Следовательно, ему нужна помощь. Я знал силу проектных схем в политике, знал силу временных коалиций. Обсуждая Русский проект с друзьями, твержу, что государственности нужен лишь «добавочный контур» – надо пристроить к Кремлю технологический стимулятор власти. К президентской власти достроить нейтральную группу technical assistance, дав ей преимущество опережения остальных.

Большую роль сыграл Валя Юмашев. У нас с ним с 1987-го сложилась история отношений нечастых, но доверительных. Впервые мы встретились в 1987-м, когда наш Клуб социальных инициатив защищал хиппи, избитых милицией в Москве на Гоголевском бульваре. Журналист «Комсомольской правды» Юмашев был единственный, кто помог, ни о чем не спрашивая и не отнекиваясь, как другие. Еще мы участвовали с ним в продвижении «Мемориала» и нового закона о печати. А тут он пригласил меня реконструировать журнал «Огонек». Зимой 1994–1995-го с остатками команды Postfactum я работал над проектом нового еженедельника, которому хотели придать формат немецкого «Профиля». Толку не вышло, но мы сработались. Валентин был связан с семьей Ельцина, и кое-какие