Читаем без скачивания Шесть зим и одно лето - Александр Коноплин

— Зэки зовут нас «кавэчистами» вот из-за этого, — он снова поиграл дубинкой, — сдуру согласились с Аристархом, намалевали три буквы. Его идея. Насчет идей он мастер… А все просто. Прибыли мы вместе полгода назад с этапом. Служили в Германии, в оккупационных войсках, там и судили трибуналом. Всем — по десятке сунули полковники, мать их… Ехали тоже вместе, в одном вагоне. Там впервые шоблу пощупали…

— Ну и как? — мне стало весело — я знал, что такое этап, где хозяйничают блатные.

— Жидковаты против вояк. А у меня парни — на подбор. Один Ваня Пяткин чего стоит! Да ты его видел, он тебя хотел дубинкой угостить. Короче, навели мы в своем вагоне порядок. Мужики не могли нарадоваться: никто не ворует, не грабит, не издевается. Кормили, конечно… Так что слава наша — с того первого этапа. Защитники! Чего лыбишься? Мы же такими и были.

— А теперь? — я откровенно засмеялся. Долгунов встрепенулся, погрозил пальцем.

— Значит, кое-что все-таки знаешь! Ах, ты… В армии-то в каком звании был? То-то что сержант… А я капитан!

— Что, во фрунт стать прикажете? А руки по швам или как?

Он понял, что переборщил.

— Да ладно, парень, не паясничай, мне теперь самому тошно.

— Это отчего же? Все уважают, слушаются, дрожат от страха, — я кивнул головой в сторону внимательно слушающего нас Аристарха. Долгунов с отвращением плюнул.

— Эта мразь всех боится. И каждого предать может. Ты слушай сюда. Первый раз я так… Как на исповеди. Есть что-то в тебе, сержант, располагающее.

— Не пожалеешь, что рассказал?

— Не пожалею. Похоже, недолго нам тут осталось… Меняются времена. А тебе рассказываю, чтобы хоть один человек правду о нас знал. Не перебивай, не то пожалею, что начал. В общем, прибыли мы на этот треклятый ОЛП. Пригнали нас в зону, а тут такое творится!.. — он покрутил головой, зажмурился. Долго молчал, свертывая одну цигарку за другой. Минутами мне начинало казаться, что он жалеет о том, что начал этот разговор, и вот-вот замолчит. Но он продолжал:

— Определили нас в бригаду лесоповала, поместили в барак. Хорошо — в один. А ночью нас обокрали. Всех десятерых. Сапоги свистнули. Утром на работу идти, а мы босые. Выдали чуни. Как у всех. Ладно, пережили. День отработали, на вторую ночь украли обмундирование. И опять у всех десятерых. Гимнастерки диагоналевые, с иголочки, брюки, шинели… Да что говорить, в Германии офицеров одевали по первому разряду. Да, выдали взамен всего бушлаты — хэ-бэ-бэ-у — и клифты лагерные. Мы молчим, не возникаем, сам понимаешь, присматриваемся. В лагере впервые, а тут еще нарядило советует: «Только к начальству не ходите. Шмоток все равно не найдете, а слух пустят, будто вояки — вы то есть — стучать бегают». Ладно, молчим, терпим. Как-то у Генки Свиблова — бывшего политрука — пайку сперли. Это, сам понимаешь, даже по лагерным меркам подлость. В бараке шум поднялся, работяги, кто посмелее, возмущаются вслух, а мы молчим. И паечки свои, как раньше, в тумбочку кладем. Только я в свою паечку однажды крошек от чернильного карандаша настругал… В обед попался подлюка! Урка вон из того барака, что возле хлеборезки. Разинул пасть в столовой — рыбку заглотать хотел — а я ему в эту пасть… Короче, битва была не на жизнь, а на смерть. Нас десять, урок десятка три, если считать с шестерками. Хорошо, нас кое-кто из работяг поддержал — мужики крепкие, тоже, наверное, Родину защищали. В общем, когда надзиратели прибежали, все было кончено: двое убитых, восемнадцать раненых, включая моих. Думал, судить будут, срок добавят, а начальник решил иначе. В тот же день повели нас к нему. Гнездилов его фамилия. Сейчас его нет, другой правит. Смотрю, сидит за столом вполне нормальный человек и нормально на нас смотрит. «Воевали?» — «Так точно, пришлось». — «За что срок получили?» — «Так у вас же все известно. Личные дела.

Протоколы допросов». — «Я, говорит, цену этим протоколам знаю. Спрашиваю, на самом деле за что судили?» Оказалось, бывший следователь наш начальник! За какой-то проступок с должности турнули и из Москвы сюда перевели. С понижением в звании. То-то, я смотрю, у него на погонах три звездочки, а чуть выше — дырка от четвертой. Капитаном был старлей Гнездилов! Рассказали мы ему всё. Да и чего скрывать? За неразглашение того мерзостного вранья следователи с нас расписку не брали. Обвинения, сам знаешь, дурацкие. Хвалил американскую технику… Ну и что? Да я на их «студебеккерах» пушки до Берлина дотащил! Как же мне ее не похвалить? А ихняя тушенка? До нее чем кормили? Чечевичной похлебкой да пшенкой, а с них не навоюешь. Много еще чего насобирали в том же духе. Вижу, слушает Гнездилов внимательно и — самое главное — верит каждому слову. «Ладно, у остальных что?» — «Да то же самое, товарищ капитан, — отвечаю, — только один больше наболтал, другой поменьше». — «А почему у Пяткина такой большой срок?» — «В плену был, — отвечаю, — трое суток до того, как бежал», — и опять его капитаном и «товарищем» называю. «Порядок на ОЛПе беретесь навести?» — «Попробуем, товарищ капитан, только чтобы охрана не вмешивалась, и еще чтобы нас на работу не гоняли, а то ничего не получится». — «Ладно, — говорит, — распоряжусь. Вас, бывший воин Долгунов, назначаю старшим, по всем вопросам — только ко мне, если ОЛП через месяц план начнет выполнять, сделаю вашу жизнь вполне сносной. „Капитаном“ и „товарищем“ меня больше не называйте, для вас я „гражданин начальник“, если нет вопросов, приступайте».

Сам понимаешь, отказаться мы не могли. Да и зачем? Аристарх, подкинь дровец, печь совсем затухла! — и, когда пламя обогрело его протянутые руки, стал рассказывать дальше:

— Всего неделя понадобилась нам, чтобы навести порядок. Всех урок — а их тут больше ста голов — загнали в один барак и колючкой отгородили от остальных. Это, сам понимаешь, не помогло. Тогда сделали из них бригаду лесорубов и каждое утро стали выгонять вместе со всеми из зоны в лес. Там они, понятное дело, не работали, у костров грелись, но в зоне их целый день не было, а это уже хорошо. Сунулись было в больничку, а там Данилыч — тоже Человек — им от ворот поворот. Вот мужик! Ничего не боится. Эй, Аристарх, слышишь? Есть еще люди на этой земле! Бери с них пример — и будешь человеком, а не…

— Слышу, — отозвался Аристарх, — только Данилыча давно в карты проиграли, кончатся ваши дубинки — и его не будет: зарежут урки профессора. — Он вытер нос рукавом бушлата. — А его смерть будет на вашей совести, Александр Палыч.

— Все верно, — сказал тихо Долгунов, — только на него и без нашей вины урки давно зуб имеют. Жалко старика, многих спас от смерти, а себя вряд ли сумеет. Еще то верно, что нам тут долго не продержаться. Новый начальник нас к паскудной работе приспособил: каждое утро работяг на развод выгонять. Теперь мы вроде вышибал у него. Надзиратели не вмешиваются — всё мы. И дубинки наши уж не против шпаны, а против работяг для начальства работают. Отсюда, сам понимаешь, какое нам теперь уважение. — Он вздохнул, хотел, как мне показалось, бросить свою дубинку в печь, но раздумал и поднялся. — Вот все о нас тебе рассказал, а зачем — и сам не понимаю. Аристарх, как думаешь, зачем я вот этому бывшему сержанту душу раскрыл?

— Каждый человек, если совесть его нечиста, ищет успокоения в исповеди, — без запинки отбарабанил художник. Казалось, он ждал этого вопроса. — Ваша совесть, Александр Павлович, можно сказать, чиста, только вам, при вашей совестливости, кажется, будто вы в чем-то виноваты. Так я вам скажу: на вас лично вины нет, это всё лагерь. На вашем месте любой бы совершил то же самое, потому что, если бы вы тогда гражданину начальнику Гнездилову в его просьбе отказали, вас бы судили за убийство, и Гнездилов этому бы не стал мешать, а поскольку вы для него доброе дело сделали, он вас прикрыл, и не только вас, а и всех ваших товарищей-фронтовиков. Что До Гнездилова, то и его понять можно: ОЛП наш совсем от рук отбился, блатные власть взяли, план из года в год не выполняется, в карты проигрывали не только зэков, а незадолго до вашего прибытия и надзирателя проиграли, по фамилии Лямин, а у него пятеро деток и жена беременная. Хорошо, Гнездилов узнал, отправил на десятый ОЛП, а с урками только вы с вашими молодцами, Александр Павлович, и сумели справиться, так что честь вам и хвала, а за дубинки вас уж как-нибудь простят…

Стоя с открытым от изумления ртом, слушал бывший капитан бывшего партработника. Я же вспомнил Минскую тюрьму и своего сокамерника — отца Федосея из маленькой церквушки, затерянной в лесах Белорусии. Что, если бывший партработник также имел встречи со священнослужителями и много от них перенял?

— Во чешет! — сказал, обретя наконец дар речи, бывший капитан. — А что, Аристарх, может, ты и грехи мои заодно отпустишь?

— Не дано мне, Александр Павлович, — серьезно ответил художник, — а если в самом деле надумаете, то советую обратиться к Мазалеву Ивану Платоновичу из второго барака, он на воле попом был, за это и срок получил.