Читаем без скачивания Обещание нежности - Олег Рой

Он и не мог отозваться, потому что его не было сейчас рядом с Воронцовым. Еще тогда, когда он смотрел на отточенные, резкие движения худых мальчишеских рук и ног, на их взмахи и промахи, на удары и хряские кулачные столкновения, ему показалось, будто в рисунке всех этих сложных поворотов перед ним проступают совсем иные линии — линии другой драки, движения его собственной судьбы, контуры давних, совершенно позабытых им событий. Воспоминание проявлялось перед ним, как проявляются от пламени свечи симпатические, невидимые глазу чернила на старинной рукописи, как возникают на кальке острые карандашные штрихи переводимого чертежа, как смутные очертания сна наступившим утром… И на него вновь накатило это, хотя он не хотел этого чувства и отчаянно сопротивлялся ему. Но воронка уже закрутила бомжа, сознание его, извернувшись спиралью, вонзилось в прошлое с тою же неудержимой силой, с какой гарпун вонзается в спину кита, — и воспоминание стало для него явью.

Перед ним снова были искаженные страхом лица девочки и мальчика (кажется, действительно его брата), слишком продуманные и стройные, как будто срежиссированные, движения нападающих в драке, и его собственные слабые руки, смешно размахивающие в темноте в неумелых попытках заступиться за ребят. Только теперь он видел всю эту картину почему-то со стороны, даже сверху, словно паря над этой давно минувшей московской ночью в высоком беззвездном небе. Все детали, циничные и яркие, которые тогда ускользнули от него, он видел теперь с такой беспощадной ясностью, что даже застонал от слишком поздно пришедшего к нему понимания истины. Что, скажите на милость, он будет теперь делать с этой истиной? Зачем она ему, если от того московского подростка не осталось даже имени?…

Он видел финку, воткнутую одному из нападающих в бок его же ближайшим подельником — соседом слева, тем самым, который просил закурить у отважно сражающегося сейчас против пятерых хулиганов мальчика. Видел и тот момент, когда эта финка была аккуратно вложена в руку тому самому мальчишке, застывшему над телом поверженного соперника и, кажется, не понимающему, как это он умудрился уложить на землю такого мощного бугая. Видел лица нападавших — удовлетворенных собой и хорошо сделанной работой, не удержавшихся, чтобы не похлопать друг друга по плечу, убегая с места событий, и всей компанией дружно зашикавших на кого-то из своих, с глупым самодовольством проговорившего: «Кажется, хорошо сработали, да, ребята? Как по писаному!..» А самое главное, он сумел увидеть еще одного участника этой сцены — безмолвного и спокойного, точно статуя командора. Этот человек стоял в глубине двора, наискосок от нападавших, и наблюдал за разворачивавшейся на его глазах дракой по часам, точно хронометрировал ход событий.

Конечно, глупый мальчишка, стоявший в оцепенении с финкой в руках в темном московском дворе, не мог всего этого понимать и видеть, но бомж теперь с печальной улыбкою убедился, что молчаливый незнакомец, эта «статуя командора», никуда не ушел из двора. Описав небольшую дугу, он приблизился к месту драки совсем с другой стороны, обнял кричащую девочку, принялся успокаивать плачущего братишку главного героя всего этого странного спектакля и негромко сказал: «Бегите домой. Нужно позвонить в «Скорую помощь» и в милицию. Беги, Оленька…» Да, теперь он вспомнил: девочку звали Олей. Но не все ли теперь равно, боже мой, не все ли равно?!

Резкий толчок вышвырнул бомжа из черной дыры прошлого, вывел из привычного, вяжущего транса. Подполковник с добрыми глазами, собиравшийся ему помочь, смотрел на него озадаченно и тревожно. Грачи кричали в московском мартовском небе. И не было ничего — ни драки, ни воспоминаний, ни собственного имени в сердце.

Бомжу было тяжело и грустно. Он почти равнодушно сел вслед за своим благодетелем в машину, промчался по вечерним уже улицам, зашел в одну из тех съемных квартир, которые есть в распоряжении каждого крупного милицейского чина для разработки тех или иных операций… Теплый душ — ощущение, почти забытое за время бродяжничества, — блаженная тяжесть сытости, удивительное чувство удовлетворенности после короткого сна — ничто не давало ему теперь ни покоя, ни защищенности. Он хотел вспомнить, он должен был вспомнить!.. Но память не желала вновь возвращаться в ту московскую ночь, и ни одно новое имя не шевельнулось больше в темных, сонных глубинах его сознания.

Воронцов выполнил свое обещание и на следующий день перевез его в особнячок. Показал служебный закуток (и в самом деле, довольно прилично оборудованный для скромного житья), познакомил с прямым начальником, отвечавшим на стройке за вспомогательные службы и покорно ожидавшим их, как и было обещано хозяином будущего казино, в маленьком здании. Затем коротко попрощался, твердо попросил никуда не выходить из особнячка, пообещал быть на другой день с продуктами и всякими необходимыми для жизни мелочами — и был таков.

Бомж быстро вошел в новый ритм существования: отсыпался днем, обходил свои владения по ночам, много думал и много читал (благо Воронцов заезжал к нему почти каждый день, охотно снабжая его книгами и газетами).

Дни шли за днями. Язвы зажили, волосы приобрели свой природный блестящий цвет, и лицо бомжа стало моложавым — именно моложавым, потому что назвать его юным, как полагалось бы, исходя из его настоящего возраста, теперь никому не пришло бы в голову. И хотя во внешности своего подопечного Воронцов видел разительные перемены (в молодом человеке, сторожившем маленький особнячок, ничего не осталось теперь от грязного бомжа, однажды выловленного милицией на Тверской), его внутренняя жизнь еще оставалась загадкой. По-прежнему темной заводью стояла в душе бомжа вода его прошлого, и по-прежнему молчала его память, не желая приоткрывать перед ним свою таинственную завесу.

Должны были пройти весна, лето, чтобы остановившиеся было часы его жизни вновь принялись мерно отстукивать свое вечное тик-так. И колесо судьбы наконец повернулось со скрипом и скрежетом, унося за собой прошлое и давая человеку без имени новую надежду на будущее.

Глава 17

Удивительным было не то, что он узнал ее сразу. Удивительным было то, что он узнал ее в сумерках, почти в темноте, даже не видя ее лица, — со спины, очерченной легкой и плавной линией, по одному только звуку ее пения. Девочка сидела на ступеньках особнячка и тихо, почти неслышно, напевала что-то грудным, мелодичным голосом. В этом голосе были и шелест травы на московском на бульваре, где он однажды увидел ее — давным-давно, и глубокие переливы далекого велосипедного звоночка, заброшенного, должно быть, на каком-нибудь чердаке, и дыхание моря, так любимого им, и тайна, окружавшая все, что он знал и помнил… В этом голосе, ему показалось, была вся его жизнь, с ее прошлым и будущим, и, не успев подумать ни о чем, он шагнул к ней по ступенькам особнячка.

— Что вы здесь делаете? — Собственный голос показался ему грубым и неуклюжим.

Мелодия оборвалась, голос замолчал. Ночная гостья поднялась и повернулась к нему лицом. Она не была безупречно красива, но в этом лице были и нежность, и теплота, и детское обещание счастья. Правда, оглянувшись на неожиданный окрик, девушка не успела стереть с лица выражение испуга и недовольства неожиданным вторжением в ее одиночество, но, даже будучи нахмуренным, оно все же не показалось бывшему бомжу ни жестким, ни брюзгливым.

— Извините меня, надеюсь, вы не подумали, что я воровка? Я сейчас уйду. Я, видите ли, хотела только… — она запнулась и не стала заканчивать фразу.

В ужасе от того, как был истолкован его вопрос, кляня себя за тупость и неумение разговаривать с людьми, он замахал руками:

— Что вы, что вы! Я совсем не то хотел сказать. — И, видя, что она уже повернулась и сейчас уйдет, упавшим голосом добавил: — Пожалуйста, не уходите. Мне так плохо одному…

Эта жалоба, вырвавшаяся из его груди так неожиданно, так некстати, показалась ему нелепой.

Ведь он ничего не может объяснить ей, кроме того, что когда-то (кажется!), где-то (тоже кажется!) он видел и запомнил ее, однажды говорил с ней и сохранил в памяти звук ее теплого голоса, однажды хотел увидеться с ней вновь — и вот эта встреча свершилась и тут же грозит оборваться… Да разве он вправе лепетать ей все эти невразумительные вещи? Разве хоть один разумный человек способен поверить в то, что ты знаешь его, но не помнишь, когда и где познакомился, и вообще ничего не помнишь — ни о нем, ни о себе?… И боже ты мой, он ведь даже не смеет спросить, как ее зовут, потому что нет на свете имени, которым он мог бы представиться в ответ!

Должно быть, вся эта смесь ужаса, отчаяния и стыда красноречиво выразилась на его лице, потому что девушка остановилась и, с любопытством взглянув на него, внезапно сменила гнев на милость, улыбнувшись простой и участливой улыбкой: