Читаем без скачивания Детские ладошки - Петко Тодоров

Жидкие кристаллы показывали: 01:12:43… 01:12:44…01:12:45…

Теоретически мне было ясно, что следует делать. Раковину нужно было срочно отправить на рентген, проверить ультразвуком, исследовать с помощью гамма-лучей, то есть прибегнуть ко всему, что придумано наукой для подглядывания в замочные скважины и что именуется интроскопией. Для изучения загадочной скорлупы следовало бы привлечь оптические зонды, применить еще сотню хитроумных методов, а мне хотелось просто разбить ее — на месте, немедленно! — чтобы узнать, кто это устраивает фокусы с материей и временем, издеваясь над человеком, свято верящим в незыблемость законов, прочно усвоенных и тысячекратно подтвержденных на практике; меня охватило безумное желание понять, что же происходит, и я почувствовал себя сродни тем людям, которые с риском для жизни лезут в атомный реактор или рвутся к звездам. В ванной мне попался под руку кусок ржавой проволоки, который я немедленно стал пихать в неизвестность, прятавшуюся за изгибами витков. Я орудовал им ожесточенно, как будто сражался с таинственным врагом и от исхода этой схватки зависела моя жизнь. Мне казалось, что я держу в своих руках какой-то иной, отдельный от моего, мир, моя ржавая шпага яростно пронизала его, а в глубине души теплилась смутная надежда, что мир этот пуст, но вдруг издалека, с расстояния в миллиарды километров послышался рев… или крик… или хрип… нечеловеческий, но и не звериный, в нем ощущались боль и удивление… невзрачная, безжизненная раковина, глотавшая пробитые монеты как испорченный автомат, стенала глухим, идущим как бы из бездны голосом, акустика раковины не усиливала и не приближала его, а лишь подчеркивала жуткое расстояние, с которого он доносился. Дрожащими руками я выдернул ржавую проволоку. С ее конца упало несколько желтых капель. Глядя на них, я ударился в панику. Меня охватил суеверный ужас. Я швырнул в сторону свое оружие, которое могло быть обагрено пятнами крови — желтой крови! — и, оставив раковину, выскочил на веранду.

Над городом повисла темная африканская ночь, бесшумно покачивали кронами пальмы, в прозрачном небе сияли звезды. Они походили… они походили на то, на что и должны были походить: на мерцающие шарики, удаленные от нас и друг от друга на немыслимые расстояния; скопления их казались случайными и создавали ту грандиозную картину, которую можно наблюдать в любую ясную ночь. Вид бездонного ночного неба гнетуще подействовал на меня, мне казалось, что я нахожусь на дне какого-то сосуда, в пустоте которого отражается звездный блеск: у стенки которого, расширяясь над моей головой и уходя куда-то в бесконечность, закручиваются галактическими вихрями в спираль гигантской раковины. И тогда я увидел, а может, представил себе — в любом случае это не имело ничего общего с галлюцинацией или сном, как с высоты понеслись вниз горящие снаряды, окутанные клубами ядовитого никотинового дыма, как звезды низвергнули потоки воды, сметавшие все на своем пути, как заворочались тяжелые камни жерновов, наполняя пространство страшным грохотом; словно в диком кошмаре я увидел, как из спиралей галактики вылетело копье, ржавое острие которого было нацелено прямо мне в грудь, грозя мне неотвратимой гибелью.

Я вижу, как вы снисходительно улыбаетесь: защитная реакция психики, об этом написано в любой популярной книжке по психологии, верно? Ну и пусть! Улыбайтесь на здоровье, но попытайтесь представить себя на месте тех, кто находился в раковине. (И не спрашивайте меня, кто они.) Ибо я убежден, что она была частью другого мира, что эти девять витков были визитной карточкой другого притяжения, другой радиации, другой атмосферы… Совсем другой вопрос — как она попала к нам? Оставлена преднамеренно? Забыта? Потеряна случайно? Но кем? Или эта раковина одновременно существовала и Здесь, и Там, являясь точкой соприкосновения двух разных пространств, в которой наши представления о масштабах и расстояниях теряли всякий смысл?

На этот счет у меня нет подходящего объяснения. Я только убежден, что форма раковины — любой раковины — несет в себе пугающе простую идею о пространстве, как о всасывающейся ураганным смерчем субстанции, сжимающейся до бесконечно малых размеров или переносящейся из близкого в далекое… В моей раковине прятался такой же смерч, и я думаю, что она была дверцей в другой мир, неожиданно распахнувшейся передо мною. Кто знает — может, таких дверей немало, и нам просто не хватает воображения, чтобы открыть их?

Люди болезненно расстаются со своими представлениями о мире, даже со своими иллюзиями. Кто сказал, что иные миры должны обязательно находиться на расстоянии многих световых лет от нас? И что мы можем достичь их, лишь построив сверхмощные ракеты? Что если эти миры существуют здесь, рядом с нами, на расстоянии протянутой руки? И столкнуться с ними так же легко, как остановиться перед случайным прилавком африканского базара, над которым носятся пряные запахи и неумолкаемый гул толпы…

А теперь я расскажу, чем кончилась история с раковиной.

Я почти уверен, что вы подозреваете меня в вполне прозаическом финале. Что ж, вы правы, и мне только остается сообщить подробности.

Клянусь — я зацепил ее совершенно случайно, и, свалившись на цементный пол ванной, она разлетелась вдребезги. На множество осколков разного размера, помутневших от времени с одной стороны и глянцево блестевших с другой. Поврежденный телефон-автомат бесследно проглотил мои монеты и окурки. Я перебрал все осколки, боясь заметить на них следы желтых пятен, но ничего не обнаружил. Больше мне сказать нечего.

Через два дня я распрощался с городом на берегу Красного моря. Не захватив ни одного осколка раковины на память. Наверное, по той же причине, по которой мне хочется навсегда забыть об этой истории. Если это возможно.

Самое изнуряющее чувство — щемящее чувство вины. Особенно, если не знаешь, перед кем ты провинился.

Добринка Микова

Обыкновенный, рядовой репортер

Незачем было оборачиваться, чтобы убедиться, что это Хромой. Он узнавал его по звуку шагов.

Шмыгнув носом, главный распахнул дверь лифта и вместо приветствия бросил:

— Рано ты что-то…

Репортер согласно кивнул, переступая мелкими шажками, как барышня. Главный задумчиво наморщил лоб. Конечно, его люди стоили того, чтобы распахивать перед ними дверь. Но в том, что всего лишь за год газета побила рекорды популярности, была исключительно его заслуга. Он умел подбирать людей. И гордился этим. В человеке должна быть изюминка, любил повторять он, человек должен быть самородком, а не речной галькой. Он был убежден, что такая порода людей стоит господу особых затрат и сил. Он забрасывает все дела и с удовольствием мастерит их. Главный подбирал только таких. Вот, например, этот Хромой — он не просто самородок, он еще и отшлифованный. И хоть волочит ногу, а что до птичьей физиономии, его не взяли бы официантом и в самую занюханную пивнушку, но при этом доставляет информацию такой свежести, какой может похвастаться только живая рыба. Просто удивительно, как он ее вылавливает. Впрочем, не в привычках Главного было удивляться. Он просто хорошо платил.