Читаем без скачивания Роман женщины - Александр Дюма-сын

— Благодарю вас, дитя мое, — отвечал старец, — но вы можете сделать в его пользу еще более: это — молиться за тех, которые придут под сень его, и Бог благословит их, ибо ваша молитва — молитва ангела.

Де Брион пожертвовал с той же целью равную сумму, и мы предоставляем читателю судить о тех толках, которые были вызваны щедростью новобрачных. Мадам Дюверне присутствовала на этом празднестве вместе со старшими девицами ее заведения. Казалось, ни одно сердце не могло вместить в себя всей радости и восторга, которыми был полон этот день. Бедные воротились богатыми на неделю, и все эти подаяния были сделаны молодою с таким добродушием и деликатностью, что ни одна рука не совестилась принять их.

Де Брион подошел к Клементине и сказал ей:

— Итак, этот день, кажется, доставил вам немалое счастье?

— Да, — отвечала она, — тем более, когда я вспомню, что Мари много мне обязана; не принимайте этих слов за упрек, — прибавила она, краснея и улыбаясь.

— Я знаю все ваши действия, дитя мое, позвольте мне так вас называть, и один Бог видит, как я вам за него благодарен. Позвольте мне, как отцу, как другу, предложить вам что-нибудь на память о сегодняшнем дне. То, что я предлагаю вам, выше всякой цены в моих глазах, потому что эта вещь осталась мне от моей матери; да ведь вам и можно предложить только то, что дорого сердцу, хотя мне и хотелось бы, чтобы вы остались им совершенно довольны. Возьмите же этот футляр — дайте мне обнять вас, как сестру, и поверьте мне, что этот день останется мне памятен навеки. Я не решался лично подарить вам эту драгоценность, но Мари, г-жа де Брион, — прибавил он с неописуемой улыбкой, — этого непременно хотела.

— Хорошо ли я поступила, моя добрая Клементина? — спросила Мари, которая вошла в конце этого разговора и бросилась в объятия своей подруги.

Молодые девушки обнялись, и слезы волнения текли по их щекам. Клементина держала в руках подарок, но не решалась раскрыть его, хотя любопытство сильно подстрекало ее. Мари заметила это, взяла футляр, раскрыла его и, вынимая изумрудную, украшенную бриллиантами брошку, пристегнула ее к корсету Клементины. Клементина была ослеплена; ей хотелось непременно выбежать на улицу со своим украшением, чтобы показать его всем и чтобы блеском его ослепить каждого, кто взглянул бы на ее брошь, стоящую тридцать тысяч франков.

Почтовые кареты были готовы к четырем часам пополудни; граф, графиня, Эмануил и его молодая супруга отправились в Париж. Эмануил и его жена были вдвоем в своей карете. Кто хочет знать, что было между ними, о чем говорили они, — пусть догадывается или припоминает.

XII

Есть явления, которые невозможно описывать. Мы говорим только о том, что нам доступно и возможно сообщить читателю; но нет никакого сомнения, что новобрачные любили друг друга. Эмануил отдал этой любви всю свою молодость, энергию, честолюбие. Когда кто-нибудь, подобно ему, дожил до его лет не любя и потом испытывает это чувство впервые, то оно обыкновенно переполняет сердце, и, как скупой, который вдруг превращается в расточительного, человек не жалеет восторгов, которые накопились в нем и которым он не давал выхода. Де Брион сделался для своей жены тем, чем он должен был быть для своей любовницы; он проводил целые часы у ее ног, любуясь ею, целуя ее, переливая, так сказать, свою жизнь в Мари, которая, отдаваясь вполне этой прелести нового своего положения, платила взаимностью. Ее душа была так невинна, так молода, так наивна, как только может быть душа редкой, истинной девушки! И чиста была книга ее жизни: в ней не было ни одной мысли, которая могла бы назваться порочною, — ни одного поступка, который имел бы хоть тень неблагородства, — ни единого слова, которого нельзя было бы повторить во всеуслышание. Эмануил с торжеством перелистывал чистые страницы этой книги, вписывая на каждой из них свое имя, а нежная, любящая Мари отдавалась все более и более осуществлению своих мечтаний.

Много толков наделала эта свадьба в Париже, и появление в свете новобрачных было ожидаемо с нетерпением. Но они не показывались; они не хотели, подчинившись условиям света, нарушите свое очаровательное существование; они предпочли оставаться у себя дома, наедине, делясь и счастьем и наслаждением.

— Когда я почувствовала, что люблю тебя, — говорила Мари, сидя у ног Эмануила и склонив голову на его колени, — а это было в ту минуту, когда мы посетили твой маленький замок и когда я увидела за альковом твоей кровати портрет твоей матери, я не знала еще, чей это портрет, а ревность невольно запала в мою душу; говорят, это чувство не может проявиться без любви.

— И несмотря на то, ты заставляла меня страдать, — возразил Эмануил. — О, если бы ты могла знать, что вынес я, когда ты дала мне почувствовать, что наши отношения становятся слишком близкими и что надобно…

— Это потому, что я любила тебя и боялась не быть любимой тобою — и к тому же еще ты хотел жениться на Клементине. Ну что если б она не отказалась?

— Мы бы обвенчались.

— Но что бы было тогда со мною? Мне кажется, я бы умерла. Не лучше ли было бы откровенно высказаться; как иногда глупеет тот, кто любит! А как я плакала в тот вечер, когда Клементина, веселая и счастливая, говорила мне о твоем желании… Боже мой, как плакала я!

— Отчего же ты не открылась ей?

— К чему было разбивать ее счастье, без всякой надежды составить этим свое? Я думала, что ты ее любишь…

И долго говорили они в том же тоне, передавая друг другу прошедшие впечатления.

Мы сказали, что всех занимала их свадьба, тем более что, женившись, Эмануил решительно не показывался в палате. Никогда еще не было такого во всех отношениях прекрасного соединения двух лиц, и никогда, казалось, столько счастья в будущем не обещал союз их. Эмануил и Мари, забыв обо всем их окружающем, жили друг для друга. Мари утешало ее положение — ребенок сделался женщиной; она была еще так молода, что смотрела на свое замужество как на какую-то неведомую ей, но прелестную забаву. А между тем переписка ее с Клементиной продолжалась.

«Милая Мари, — писала ей Клементина, — я оставила пансион и вот теперь сижу уже около моей тетки. Жить долее в пансионе мне сделалось решительно невозможно.

В маленьком нашем домике, в Риевилле, есть квартирка, которую ты могла бы занять с де Брионом, если весною ты согласишься с ним прожить хотя одну недельку около твоего друга, который не перестает о тебе думать и половину сердца которого ты унесла с собою в последнее наше свидание.

Однако я не скучаю; ты знаешь, что для этого не много нужно. Но чтобы не смеяться надо всем тем, что я здесь вижу, надо, чтоб истинная грусть наполняла душу. Тетка не скрывает от меня, что она взяла меня из пансиона с тем, чтобы выдать замуж. И точно, искатели моей руки уже явились — но какие искатели! Сын сборщика податей уже делал мне предложение, — он глуп до невероятности, но зато имеет с лишком сто тысяч франков, почему и воображает, что если бы продавали Париж, то и его он мог бы приобрести на эти деньги; лишь только я являюсь куда-нибудь, он устремляет на меня свои большие глаза и погружается в созерцание; в эти минуты мне всегда хочется слышать что-нибудь до того печальное, чтоб я невольно заплакала, а иначе я не в состоянии удерживаться от смеха; он играет на флейте и поет кое-какие романсы. Здесь только и говорят о его победах.

Есть тут и такие, которые ухаживают за мною и хотят приобресть мое расположение прежде, чем мою руку. Любезности, адресованные мне, — весьма любопытны. Эти господа, зная, что я живу одна с теткой, не стесняются писать мне письма, наполненные такими забавными выражениями, какие только может породить уродливая фантазия провинциалов. Посылаю тебе некоторые из них, как образчики, по которым ты можешь судить об умах нашей молодежи. Я произвожу сильное впечатление, и меня все принимают с восторгом, тем не менее я нашла здесь и порицателей, а особенно порицательниц; это — отцы и матери, обремененные неуклюжими дочками, у которых мое присутствие отбивает поклонников; они осуждают и стараются отдалить от меня тех, кто вздумал бы сделать мне предложение. Признаюсь откровенно, я сама усердно помогаю им в таком образе действий, и ничего не предпринимаю, чтобы завлечь кого бы то ни было.

Наконец, милая Мари, надо сказать, что если ты всегда счастлива, то я всегда весела; если тебе есть кого любить, мне есть над чем смеяться. Значит, ничего не изменилось ни в твоей, ни в моей судьбе — а потому и мы не должны изменять нашей дружбе. Как только что-нибудь случится со мною замечательное, я тебе сообщу о нем тотчас».

На это письмо Мари отвечала в том несколько поучительном тоне замужней женщины, которая считает себя уже рассудительною, как будто рассудок есть уже непременное следствие замужества.