Читаем без скачивания Сказание о первом взводе - Юрий Черный-Диденко

— Ты что, сдурела? Без тебя бы обошлось, — с силой дернули ее за шинель и втащили в окоп. Упала. А привстав, узнала Зимина.

— Где раненые?

Зимин кивнул влево и вновь приложился к автомату. Пригибаясь, а где ползком, Валя добралась до окопа, где лежал тяжело раненный в шею Злобин. Только начала перевязывать его, как неподалеку разорвался снаряд. Валя наклонилась над раненым, прикрыла его. На спину тяжело осыпалась земля. Движением плеч освободившись от нее, Валя закончила перевязку — наложила марлевые подушечки на сквозное отверстие, обвязала шею бинтом.

— Лежи спокойно, вынесем, — дрогнувшим голосом сказала Злобину. Красноармеец хрипло стонал, на посиневших губах пузырилась кровь.

Валя чуть приподняла над окопом голову — где еще нужна ее помощь? — и в пяти шагах от себя увидела приникшего к земле бойца. То ли его выбросило из окопа недавним разрывом снаряда, то ли сам пытался переползти на другое место и был застигнут осколком, но сейчас красноармеец уже был беспомощен, не мог проползти и пяди. Только по судорожным движениям рук можно было догадаться, что он еще жив и хочет отползти в укрытие. Вот он медленно повернул голову набок, и Валя узнала Василия…

Фашистские танки были уже в ста метрах от окопов. Дружный огонь широнинцев сдерживал натиск вражеской пехоты, которой против взвода было брошено более батальона. Но фашистских танкистов уже не пугало отставание своих автоматчиков. Орудие, которое при первой атаке вывело из строя две машины — они и сейчас дымились перед переездом, — теперь молчало, и танки мчались напролом.

Один из них летел по обочине шоссе, прямо на окоп Зимина. Сергей Григорьевич различил на дверцах переднего люка какую-то выведенную черной краской эмблему — то ли пикового, то ли трефового туза. Только однажды — да и то в первом бою, перед Смоленском, — Зимина смутила какая-то вроде этой чертовщина на борту фашистских танков, штурмовавших их оборонительный узел. После того первого боя привык относиться к подобным штукам — а их пришлось встречать не раз — как к глупому шутовству врага, надменно тешившего себя этой символикой. И сейчас Зимин почти в упор стрелял по смотровым щелям, по приборам наблюдения, стремился ослепить тех, кто сидел за броней.

А когда всего каких-либо несколько десятков метров отделяло его от танка, опустил автомат, нагнулся за связкой гранат, передумал, схватил бутылку горючки. Танк, надвигался на окоп в лоб, и гранаты — их сподручнее метать со стороны — могли сейчас не выручить.

…Словно тысячепудовая кувалда грохнула над окопом, затемнила все. Но еще миг — ворвался свет, и Зимин вскочил, метнул бутылку вслед — в моторное отделение. Оно мгновенно занялось пламенем. С минуту танк волочил за собой шлейф дыма, двигался к насыпи, а затем распахнулись люки, и из них с пистолетами в руках стали выбрасываться гитлеровцы. Тюрин, сидевший в окопе перед самым шоссе, бросил в них две гранаты.

Сквозь дым, стелившийся над окопом, Зимин вначале не мог рассмотреть, куда двигались другие танки. Только слышал близкий лязг гусениц. Затем дым рассеялся, и Зимин увидел, что еще и другой танк вздыбился и неподвижно замер со свисающей гусеницей над окопом Вернигоры.

Что-то крича, Вернигора и Исхаков, лишенные обзора из-за нависшей над ними громады, перетаскивали в соседний окоп пулеметы и гранаты.

Третий поотставший танк приближался к окопам отделения Седых. И тут Зимин заметил Валю. Она, очевидно, ползла, а теперь, когда танк был совсем близко, привстала на одно колено.

— Да в окоп же, в окоп! — отчаянно крикнул Зимин.

Валя была не одна. Она приподнялась и держала в руках Грудинина. Чувствуя, что вместе с ним уже не успеет укрыться в окоп, Валя передернула на грудь санитарную сумку — пусть увидят красный крест, — с наивно-просящим выражением глаз смотрела, как стремительно надвигалась на нее многотонная машина… И она не свернула в сторону…

— Сволочи! — закричал Зимин и в бессильной ярости полоснул очередью автомата по борту танка: добросить до него гранату он не мог. Но только что происшедшее наполнило силой страшного гнева сердце не только Зимина. Из своего окопа скользнул навстречу танку Крайко. Надвинувшаяся на лоб шапка мешала ему видеть, и он сбросил ее движением головы. Быстро работая локтями, он полз по земле и вдруг вскочил, размахнулся гранатой, точно попал ею в ведущее колесо… Уже не прячась, метнулся обратно в окоп. И недалеко от Зимина пошатнулся, упал навзничь.

Зимин высунулся из окопа и втащил красноармейца к себе… На его шинели темнели следы пронзивших его пуль. Зимин понял, что ранение смертельное. Крайко зашевелил губами, силился что-то сказать. Сергей Григорьевич наклонился поближе… Кому — матери или дивчине — хотел передать красноармеец Алексей Крайко свое прощальное слово? Глаза умирающего открылись, но перед ними, начавшими тускнеть, наверное, еще стояло видение недавней схватки.

— А здорово я его, гада, а? — прошептал Крайко.

Зимин приподнял голову красноармейца, подложил под нее вещмешок. Нагнулся, хотел по-отечески напоследок поцеловать парня, но неожиданно весь окоп взмыло ураганным разрывом снаряда, легкие сжались в удушье, и Зимин упал рядом с Крайко.

XXX

Зимин погиб ка глазах у Павлова. Окоп Павлова располагался наискосок от зиминского, отходил уступом метров десять назад. Когда начался и стал все сильней и сильней ожесточаться бой, то даже в те выпадавшие немногие минуты, в которые можно было перевести дух, снять с автомата руку и сунуть ее за отворот шинели, чтобы она, рука, не закоченела, сохранила подвижность, не подвела, даже в эти короткие интервалы Павлов не смотрел по сторонам на других соседствующих с ним товарищей. Ему достаточно было видеть впереди себя, левей, Сергея Григорьевича; собственно, лишь его приподнимавшуюся над бермой, знакомо сдвинутую на затылок ушанку, изредка его плечи. Да, этого было достаточно, чтобы в пылу нарастающей схватки с врагом верить, что ты находишься на предопределенном тебе, умно и расчетливо выбранном месте, что рядышком, тоже на своих местах, все твои однокашники, и этой солдатской верой перебарывать, гнать прочь ту противную слабость, которая нет-нет да и подступала к сердцу в этой вскипевшей адовой буче…

Осколки снаряда, накрывшего прямым попаданием окоп Зимина, пролетели над головой Павлова, как иззубренный, но все еще страшный клинок, и посвист был такой же, как у клинка при сильном замахе, он не успел и зажмуриться… А потом, оглушенный, задыхающийся, чувствуя во рту чужой и отвратный железистый привкус, еще шире раскрыл глаза, чтобы различить, разобраться в том, что же произошло… На него сыпалась сверху, с неба, измельченная земля, понизу волочился удушливый, перехватывающий горло дым. Павлов судорожным движением рук нащупал на бруствере неостывший, горячий автомат… Вдруг ветер сгонит эту плотную, затемнившую все вокруг пелену, и он окажется лицом к лицу с подкравшимися немцами? Но вот растуманилось, посветлело. Там, где только что промелькнула ушанка Зимина, разверзлась и могильно чернела саженная воронка… Из-за танка, подбитого Алешей Крайко, выскочили и, не пригибаясь, пружинистыми прыжками устремились к этому уступу окопов немцы. Человек пять — самые, видать, отчаянные, оголтелые… Впереди какой-то старший с пистолетом в руке и с болтающейся на боку треугольной кобурой… Соблазненная этим остервенелым рывком, убыстрила шаг и накатывалась ломаным валом орава других, числом куда бо́льшая…

И вот теперь Павлов не выдержал и невольно глянул по сторонам, влево от себя, вправо… Сейчас, когда Зимин убит, кто же с ним, с Павловым, еще?.. И не увидел никого, верней, и не мог бы увидеть при этом поспешно кинутом, оторопелом взгляде.

Накануне, когда взвод оборудовал свои позиции, Павлова, человека, любящего все делать аккуратно, исправно, с крестьянской прилежностью и хозяйственностью, от души порадовало то, как искусно и хитро они распорядились этой доверенной им полоской степи у переезда. Сейчас же от вчерашнего порядка не осталось и следа. Все было смято, сдвинуто, искромсано, раздавлено. Над трижды перепаханной, перемешанной со снегом землей, над развороченными окопами и ходами сообщения плыли к железнодорожной насыпи и таяли темно-лиловые клочья дыма. У подножия насыпи продолжала гореть подорванная Скворцовым самоходка, бензин из ее бака выхлестнулся на разбросанный штабель шпал, и они тоже занялись жадным, смолистым огнем. На пруду, где Болтушкин, Кирьянов и Фаждеев насыпали ложные окопы, торчмя громоздились зеленоватые и словно бы притрушенные пеплом льдины. Вдоль берега желтел гладким срезом пласт глины, будто вывороченный наружу из глубин земли каким-то сатанинским плугом. Только обгорелая коробка метеостанции стояла неразрушенной, но все равно Павлов не мог бы разглядеть, жив ли Широнин, командует ли боем. Все, кто еще не погиб, кто уцелел, старались оставаться незаметными, вжаться в землю, слиться с ней, сохранить жизнь, а значит, сохранить силу для противоборства, для отпора врагу… Павлов же, мимолетно бросив по сторонам взгляд, решил — он теперь остался один, уже безмолвны все его товарищи, и перед этой подбегающей цепью гитлеровцев лишь он и есть то, что в боевом и строевом расписании, в расчетах и надеждах батальона и полка покуда еще именуется первым взводом.