Читаем без скачивания Сергеев Виктор. Луна за облаком - Неизвестно

Сегодня впервые, пожалуй, упоминание о Трубине рождает ка­кую-то примесь неприязни и обиды. Тяжело все-таки на душе».

...Лебеди свили себе гнездовья на Байкале. Они разбились по­парно и, занятые заботами о потомстве, прогнали от себя пятого лишнего... Оставшись в полном одиночестве, тот часами плавал в теплеющей со дня на день воде, равнодушно и нехотя щипал мо­лодые побеги тростника. А на заре подолгу стоял недвижим и бе­лое гибкое тело его казалось высеченным из мрамора.

Байкал тихо дышал рядом, за утесом. Волны катились по могу­чей груди озера.

Если смотреть с горизонта и медленно обращать взор к берегу, то в этих сверкающих и бегущих волнах почудится что-то извеч­ное, древнее.

Лебедь открывал клюв и грустно курлыкал. Не мигая, подолгу смотрел на бубновый шар солнца, медленно-медленно катившийся по горизонту.

Плавая как-то в сору, лебедь наткнулся на деревянных уток. И это встревожило и взволновало его. Ведь когда погибла его подру­га, на воде плавали такие же утки. Лебедь с силой ударил клювом ближнюю утку и она перевернулась. Так он бил клювом по каж­дой утке, и все они поплыли вверх ногами.

Лебедь захлопал крыльями и затрубил.

Глава четырнадцатая

Давно ли сыпал с низкого хмуро­го неба мокрый снег? Давно ли Григорий и Чимита бродили по городу, ощущая промозглую влажность сумерек и каменную твердь мостовых? Мокрый снег ис­точал дыхание забытой ими зимы. И таял, таял... Если бы он не та­ял, не было бы теплого душевного состояния, располагавшего к от­кровенности, и Чимита, надо думать, не произнесла бы того призна­ния: «Я давно ждала этого часа, Григорий Алексеич. Я нашла в ва­шем лице интересного человека и сказала себе, что жизнь столкнет меня с ним».

«Ждала этого часа». Как будто у них не могло быть иного вече­ра — без промозглой сырости, без снежной крупы и давящего холод­ного неба. «Сказала себе, что жизнь столкнет меня с ним». Да, жизнь столкнула. Это так.

Но нынче снег уже не таял. Стылый и сухой лежал он на земле, рождая у Чимиты иное душевное состояние. И хотя жизнь продол­жала сталкивать ее с Григорием, у них не было прежних открове­ний. Не было, может быть, потому, что в город возвращалась Софья.

Да. Григорий не обманулся в ее письмах к матери. Он понял, что Софья не прочь вернуться. Надо было лишь дать ей повод с его стороны, что-то такое обнадеживающее, склоняющее ее к окон­чательному решению И таким поводом явилось его, Григория, пись­мо к Софье. Да, что там ни говори, а письмо послужило причиной, побудившей ее к отъезду домой. Он звал ее к матери. Писал, что скоро получит квартиру в новом доме и не будет обременять ни ее, Софью, ни Фаину Ивановну.

В его письме, ему казалось, сквозило легкое и безмятежное са­модовольство: мол, тебе решать, ты все это заварила, а я не злопа­мятен и лишен предрассудков. А может быть, это только ему каза­лось, что в строках для Софьи таилось его самодовольство, а не что-либо иное? Чувство обманчиво, многолико. Ведь нашел же он в пись­мах Софьи что-то такое, чего не видела ее мать. А почему бы Софье не найти в его письме что-то такое, чего не видел он сам?

Даша перешла жить к знакомой в маленький домик, помещав­шийся посреди большого коммунального двора. Домик состоял из сеней, кухни и комнаты в два окна. Знакомую звали Тамарой.

Но и здесь, как и дома, у Николая Ильича, Даша старалась при­ходить попозже, а уходить пораньше. Идти по двору приходилось мимо бесчисленных окон, и Даше казалось, что обязательно кто-то ее опознал и показывает на нее пальцем, что не сегодня, так зав­тра все живущие в этом дворе будут знать, почему она ходит сюда, в этот покосившийся домишко, которому давно пора на слом.

Втянув голову в плечи, она почти бегом пересекала двор, ста­раясь так повязать платок, чтобы меньше было видно ее лицо. Она радовалась, когда шел дождь. Тогда можно укрыться под зонтом и спокойно пройти.

Самое трудное для нее начиналось с утра. Приходилось садить­ся за стол с хозяйкой и завтракать. Чашки у нее были старинные, и то ли потому, что они отслужили свой век, то ли потому, что их никогда как следует не мыли, сверху, по внутренним стенкам, обра­зовался темный ободок. И Даша, пока пила чай, все время думала об этом ободке.

Дочь свою Катеньку она навещала в детском саду, когда удава­лось уйти с работы. Она говорила ей, что по делам службы какое- то Еремя ей нельзя жить дома и.что видеться с Катенькой она может только иногда.

Дочь хныкала, не хотела оставаться в детском саду, крепко сжи­мала полу ее пальто и никакие слова не могли заставить Катеньку разжать пальцы. У Даши не находилось твердости, чтобы освобо­дить пальто потому, что она чувствовала свою вину тред дочерью и приходилось звать воспитательницу или прибегать к какой-либо уловке. Потом она уже перестала показываться дочери на глаза, что­бы избежать ее криков и слез, и приходила туда, кем да дети спали.

Даша, по договоренности с воспитательницей, получала халат, проходила в спальню и садилась у кроватки Катеиьки. Не шевелясь и не проронив ни звука, она высиживала то время, которым распо­лагала.

Вокруг слышалось сопение, всхлипывание, кашель, поскрипыва­ние кроватей и плач во сне, но она ничего этого не слышала, не за­мечала, сидела, будто сама спала, и все желала мысленно, чтобы ее дочери было здесь хорошо, чтобы она не скучала без мамы и не плакала.

Жизнь у Тамары избавила Дашу от ревности мужа, от его ноч­ных выходок. Но на смену семейным скандалам пришли тяготы жизни не в своей квартире, чувство вины перед дочерью.

С Григорием они встречались между серым забором, пахнувшим гнилым деревом, и серой стеной дома чужого дома. Они не могли даже сказать, кто в нем жил. Да и жилой ли он был? Ветер громы­хал над ними листом железа. Дом был старый и все вокруг было старым, привычным и надоевшим. Громыхание железа раздражало. Да и не только это. И ветер, и равнодушное серое пятно забора, и немой дом — все раздражало и все надоело. Как цветок не живет без тепла и света, не живет без корней, без того, чтобы его корни не цеплялись в податливую сырую землю и не брали оттуда терпкие и духовитые соки, так и любовь не живет без всего этого.

Григорий жалел Дашу. И то, как она преданно и виновато на него смотрела, и то, как робко касалась рукой его плеча, и то. как старалась отвлечь его от скуки и всего того, чго могло встать меж­ду ними — все рождало в душе Григория жалость.

Григорий сегодня вспомнил ее мужа, подумал о том, чю посту­пает все эти дни нехорошо, некрасиво и тут его пронзила мысль о том, что надо как-то решать с Дашей, не век же торчать тут н хо­лоде и тревожиться, как бы их кто не увидел и не сказал про это Коле-милому. Григорий закрыл глаза, пытаясь представить выраже­ние лица Дашиного мужа, если бы тот обо всем узнал. Но на се й раз не появилось его строгого и бледного лица — одни оранжевые кру­ги. Железный лист все еще сотрясался и гремел где-то на темной и враждебной стене чужого дома.

«Ну вот и хорошо, вот и ладно,— с облегчением подумал Гри­горий.— Надо как-то решать. Сказать ей... Что сказать?»

— Даша!— чуть слышно позвал он ее.— Я хотел предупредить тебя. Наше положение... Оно настолько мне опротивело, что дальше я не могу.

— Я вижу, ты сегодня подавлен чем-то.

— Если бы только сегодня...

Она вплотную приблизилась к нему, зажала ладонями виски Григория.

— Молчи, молчи...

Она водила теплой и мягкой ладонью по его лицу, словно была слепая и захотела запомнить, каким он был в эту минуту.

— Я ведь теперь не живу с мужем.

— Вот как!— не удержался он от восклицания. — У тебя с ним серьезная размолвка? Он узнал о наших встречах?

— Да ничего он не узнал. Этого Колю-милого, право, надо бы­ло бы звать Колей-садистом. Боже мой, боже мой!— шептала она.— Если бы ты. Гриша, видел, что я вытерпела, что перенесла ради тебя, ты бы. наверное, защитил меня, пожалел бы свою Дашу, ту, которая полюбила тебя, и ушла теперь из дома, оставила дочь... Пой­дем отсюда, пойдем скорее! Я не могу здесь оставаться ни минуты!

Они выбрались на холодную и пустынную мостовую. Где-то по­близости тут дом этой знакомой, где она теперь жила.

«Да-а, пора что-то решать,— думал Григорий.— Она оставила дом, ребенка, скитается по чужим углам, довела мужа чуть ли не до неврастении. Пора все это остановить, задержать, если еще сохра­няется такая возможность. Иначе будет поздно».

Даша шла торопливо, не оглядываясь. Григорий нагнал ее у во­рот, придержал за локоть.

— Ну?— спросила она, слегка отстраняясь.

— Я хотел тебе сказать, что... Пойми меня правильно,— начал он неуверенно.

Лампочки на столбах вдруг погасли и непроницаемая тьма опус­тилась на них. Она опять стала гладить теплыми пальцами его ли­цо — не тс просто боялась в темноте, не то почувствовала, что сей­час навсегда потеряет Григория.

— Я хотел сказать, Даша, что нам нельзя встречаться. И тут ничего не поделаешь. Зачем обманывать тебя и себя?