Читаем без скачивания Борцы - Борис Порфирьев

Чинизелли протянул Коверзневу золотой портсигар, который во время их разговора держал в руках.

— Благодарю, Сципион Гаэтанович.

— Очень, очень рад сделать вам маленькое удовольствие.

— Благодарю, Сципион Гаэтанович.

Коверзнев опять задержался в поклоне дольше, чем следовало.

Распрямившись, взглянув в лицо директора цирка, подумал: «Сдаёт старик».

А тот сказал:

— Неплохо, если бы вы дали такие же очерки и о других борцах. Читатель их очень ждёт и будет вам благодарен.

— Хорошо, Сципион Гаэтанович.

— О Вахтурове для начала.

— Будет сделано, Сципион Гаэтанович.

— Или о Иване Яго.

— Напишу, Сципион Гаэтановпч.

В комнате послышался шелест шёлка — вошла жена Чинизелли, Лиция, известная наездница и дрессировщица, недавняя любовница самого дяди царя, знаменитая красавица.

Коверзнев согнулся в поклоне. Но Чинизелли даже не представил его, пожал руку, распрощался.

Спускаясь по лестнице, Коверзнев подумал: «Лицемер. Говорит: одного круга, а с женой не познакомил… Что — я не достоин его общества? Ведь на их вторниках бывает кое–кто из писателей. Леонид Арнольдович говорил, что у них познакомился с Куприным. А разве мои очерки о Никите хуже купринского рассказа о борцах?»

Настроение упало. Однако, когда на улице он рассмотрел на золотом портсигаре искусно выгравированное своё имя, развеселился. Шутка ли — сам Чинизелли!

В приподнятом настроении он поехал к Нине.

В глубине души таилась надежда: «Верзилина у неё нет».

Надежда была глупой. Верзилин сидел у Нины.

Коверзнев нарочито шумно поздоровался с Ниной, преувеличенно любезно пожал Верзилину руку, иронизируя над Никитой, рассказал о его вчерашней победе над чемпионом мира Стерсом.

Нина забилась в угол дивана, куталась в пушистый платок, молчала.

Молчал и Верзилин, думая с неприязнью о приходе своего приятеля.

Тот расселся в кресле, вытянувшись, загородив ногами проход. Демонстративно достал папиросу, шумно щёлкнув крышкой портсигара.

— Трубку бросил? — с усмешкой спросила Нина.

— Да нет, — нарочито равнодушным тоном ответил Коверзнев, — обновляю портсигар… Сам Чинизелли подарил …Девяносто шестая проба. — И добавил, словно извиняясь: — Не бросать же… — Но не получив ответа ни от Нины, ни от Верзилина, сказал, ни к кому не обращаясь: — Для коллекции пригодится.

Он протянул портсигар Нине. Та не пошевельнулась. На мгновенье рука его неловко повисла в воздухе, затем он положил портсигар на край овального стола, прикрытого редкой плетёной скатертью.

Чтобы замять неловкость, Верзилин взял портсигар, рассмотрел монограмму, хотел похвалить, но не сдержался — поморщился.

Заметив это, Коверзнев сказал горько:

— Было время, вам нравились высоты, завоёванные мной, Ефим Николаевич.

— Юпитер, если ты сердишься… — начала Нина.

— То ты неправ, — торопливо докончил Коверзнев и усмехнулся.

А Верзилин, вздохнув, сказал:

— Это немножко расходится с вашими взглядами на спорт.

— Почему? — вспыхнул Коверзнев.

— Ну, не будем об этом говорить, — успокаивающе произнёс Верзилин.

Деланно спокойно Коверзнев возразил:

— Видимо, всё, что исходит от Чинизелли, вам кажется взяткой?

— Я не сказал этого, но…

— Но… подумали… И хотели напомнить наш разговор… Что ж, Сципион Чинизелли действительно хозяин цирка. Но плюс к этому он артист. И могу я, человек искусства, принять от него, тоже человека искусства, подарок в знак… дружеского расположения? Могу?

— Вот как? — вскинула чёрные брови Нина. — Вы стали друзьями?

— А что тут такого? Ты можешь выбирать себе друзей, а я нет?

Это уже было сказано грубо, и Верзилин не выдержал.

— Вы простите, Валерьян Павлович, — сказал он дрогнувшим от волнения голосом, — но мы все тут были друзья, и нам нет причин ссориться… Может, я вас чем–нибудь обидел, и вы сердитесь на меня?

— Вы? — высокомерно спросил Коверзнев. — О нет! Я сам себя обидел, — добавил он резко, — и сам на себя сержусь. Моё почтенье.

И он ушёл, так же, как несколько дней назад.

— Что с ним? — спросил Верзилин, взволнованно расхаживая по комнате.

— Вы чудак, Ефим, — задумчиво сказала Нина.

Он не понял — почему чудак.

Глаза ему раскрыл совершенно неожиданный случай.

Два дня спустя, как обычно, без стука открыв дверь в комнату Нины, Ефим Николаевич оказался свидетелем следующей картины. Нина сидела, забившись в угол глубокого дивана, сутуло кутаясь в большой пушистый платок. Коверзнев стоял перед ней на коленях, что–то горячо говорил ей, ловил её ладони. Она отстранялась от него, прижимаясь к податливой спинке дивана, покрытого персидским ковром, прятала руки под платок.

Всё это Верзилин успел рассмотреть в одно мгновенье.

— Никогда! Слышишь, Коверзнев, никогда! — горячо произнесла Нина и встретилась глазами с Верзилиным.

Он смущённо кашлянул.

Коверзнев круто повернулся. Поднявшись, отряхнул колени, сказал, паясничая:

— У вас редкий дар, Ефим Николаевич… попадать в неловкое положение.

— Перестань! — резко одёрнула его Нина.

Не зная, что сказать, Верзилин глупо потёр руки.

27

Ресторан «Вена», где собирались артисты, художники и писатели, был набит битком.

За столиком Коверзнева сидели незнакомые люди. С ненавистью глядя на них, он опрокидывал в рот стакан за стаканом. Нашли время говорить об искусстве! Весь мир рушится, как они не могут этого понять! Была у него одна радость — Нина, но пришёл этот борец, и он потерял её. А он ещё так расписывал ей Верзилина. На свою шею. Вот возьму и выплесну вам вино в лицо…

Один из незнакомцев испуганно покосился на сжатый в побелевшей руке Коверзнева стакан. Не спуская с него взгляда, продолжал разговор:

— Собинов в роли Лоэнгрина…

— К чёрту Собинова! — проскрипел зубами Коверзнев.

Он ожидал, что его одёрнут — напрашивался на ссору.

Но из глубины зала раздался радостный голос:

— Валерьян Палыч! Душка! Рад видеть тебя!

Между столиками пробирался Леонид Арнольдович Безак — известный художник.

— Только что вернулся из Неаполя… Какие этюды — голова кругом идёт!.. Восстановленная улица Помпеи… Колоссально!..

Он остервенело потряс Коверзневу руку:

— Сейчас — ко мне! По пятницам у меня журфиксы. Все — свои… А кого мы ждём!..

Он наклонился и шепнул на ухо имя модного поэта.

Не дав Коверзневу вымолвить и слова, он подхватил его под руку, потащил на улицу.

— Извозчик! До Пушкарской!.. Ты не можешь представить, как я рад, — говорил он, взбираясь в экипаж. — Едва приехал, сын мне под нос твои опусы о Сарафанникове… Умоляет познакомить… Жена тоже, дочки тоже… Все влюблены в борцов… Не отстают от моды… «Збышко — ах, Лурих — ах, Аберг — ах», — Леонид Арнольдович передразнил кого–то. — Я, признаться, прочёл с удовольствием… По стилю — отточены… По материалу — всех обскакал, новую звезду открыл… Ха–ха–ха… Ну и сделал ты имечко Сарафанникову!.. Одно слово — работа на совесть… У меня сын все журналы изрезал — все твои опусы в альбом наклеил… Вот будут рады, что я тебя привезу!.. Дочки — не знаю как, а сын тебе будет больше рад, чем поэту… Это уж точно!..

Коверзнев вздохнул. Сказал под цокот копыт:

— Разговоров много. Редакторы рвут с руками… Читателям… тоже нравится. По крайней мере — большинству.

— Ясно! Чего скромничать, — Леонид Арнольдович натянул ему на нос соломенную шляпу.

— Да нет. Есть такие, которым и не нравится, — сказал угрюмо Коверзнев, водворяя шляпу на место.

— Завистники, — безапелляционно отрезал Леонид Арнольдович, — Наплюй.

«Что ж, — подумал Коверзнев. — Он правильно подвёл итог. Просто Верзилин оказался хуже, чем я думал… Впрочем, чего не сделаешь из–за любви… Однако я‑то о нём Нине слова не сказал?.. А он? И ты, Брут?..»

— Да, ты прав.

— Э‑э, душка, мы, делающие искусство, всегда живём среди завистников.

«И опять прав», — растроганно подумал Коверзнев.

— Ты знаешь, — сказал Леонид Арнольдович, — как мне отказали когда–то в заграничной командировке после окончания академии?

— Ну, как же… А у меня был случай, анонимное письмо на книгу «Русские борцы» послали…

— А у меня…

— Нет, ты послушай, у меня опять…

Так они разговаривали всю дорогу, дёргая друг друга за галстук, размахивая руками.

Лифт не работал.

Поднимаясь по широкой лестнице, тускло освещённой через цветные квадраты стёкол, Коверзнев спросил себя: «А я не пьян? Может, поэтому и подпеваю ему?» Он оттолкнулся от перил, прошёл двадцать ступеней и, не покачнувшись, на двадцать первой попридержался за стену, но, решив, что это случайно, уверил себя: «Не пьян», и прошептал: «А Верзилин — интриган. Недаром старый Джимухадзе не любил его».