Читаем без скачивания Я дрался в Вермахте и СС. Откровения гитлеровцев - Артем Драбкин

Мы приехали в Венгрию. Первый лагерь был у города Темешвар. Там жило очень много немцев, фольксдойче. Город в Австро-Венгерской империи, назывался Темешбойх, потом Темешвар, потом он отошел к Румынии. Румыны себя обогатили большими венгерскими районами, теперь он называется Тимишоара. Те, кому не было 18, и те, кому было больше 45, были освобождены. Мы уже собрались домой, но неожиданно пришли несколько русских офицеров, комиссия. Нас построили в ряды по пять, приказали закатать рукава и поднять руки. У меня на руке была татуировка – группа крови. Тех, кто служил в СС, вывели из рядов. У меня был друг, я не курил и отдавал товарищам свой табак. Те, кто курил, смягчали табаком чувство голода. Я ему отдавал мой табак, и мы были друзья. Он тоже был из Ваффен СС, но татуировки с группой крови у него на руке не было. Еще там был один из люфтваффе. Когда на фронте не хватало людей, какую-то часть персонала перевели из люфтваффе в Ваффен СС, мы их называли «дар Геринга». Мы, которые не прошли проверку, стояли буквально в одном метре от колонны, которая шла на свободу, в которой был мой друг. Я хотел поменяться с ним местами и встать вместо него в колонну, которую уже проверили, а он встал бы к тем, которых еще не проверили, и прошел бы проверку еще раз. Мы так и сделали, но этот, из люфтваффе, показал на меня пальцем и сказал: «Он – СС». Он меня предал. И я остался с эсэсовцами, а те поехали домой. Те, кто поехал домой, получили от населения богатые подарки: воду, вино, еду – это все передали им в вагон, а мы стояли на соседнем пути за решеткой, и нас отправляли в Румынию.

Татуировку я себе сделал еще во время обучения, в Нойцелле на Одере, у Губена. Я стоял на посту, когда пришел товарищ и сказал, меня вызывают в штаб. Я помчался в штаб и по дороге на радостях не поприветствовал унтершарфюрера, унтер-офицера. Он заставил меня ползать по грязи, пока я не стал совсем грязный. Потом я помчался дальше, прибежал в штаб, и там штабной врач на меня наорал: «Вы свинья, как вы выглядите». Я сказал, что это унтершарфюрер, я его не поприветствовал. Он мне сказал: «Я знать этого не хочу». Он поставил мне нулевую группу крови. Я считаю, что это было предательство. Хотели сделать так, чтобы людей из Ваффен СС всегда можно было опознать. Почему только нам ставили группу крови? В бой посылали не только эсэсовцев, армия тоже воевала. Если бы у меня не было наколки с группой крови, я бы поехал домой. Что бы там со мной произошло? Меня бы немедленно послали в Бухенвальд, к моему отцу, и я сидел бы в Бухенвальде до февраля 1950 года, как мой отец. А я из плена вернулся в феврале 1950 года. И когда я вернулся из плена 15 февраля 1950 года, я думал, что меня дружески поприветствуют, а мне сказали: тебе повезло – если бы ты вернулся, когда здесь была зона советской оккупации, мы бы отправили тебя в Бухенвальд, к твоему отцу-нацисту.

Нас повезли через Румынию. Мы выглядывали через щели вагона и видели красивые города и деревни. Привезли нас в Фокшаны. Там был очень плохой лагерь, известный еще с Первой мировой войны как «Фокшанский ад». В Первую мировую войну там погибли многие тысячи немецких военнопленных. Бараков не было, мы лежали на голой земле, в песке. Старые военнопленные, которые давно были в этом лагере, которых взяли в плен в котле под Яссами, рассказали, что в лагере была эпидемия сыпного тифа, вызванная вшами. В бараках были тысячи больных сыпным тифом. Тогда русские сожгли эти бараки, вместе с тифозными больными. Поэтому бараков не было.

Потом опять был поезд. Мы поехали в Констанцу на Черном море. В Констанце мы лежали в гавани. Через пару дней пришел старый румынский корабль, нас на него погрузили и повезли через Черное море. Это плавание было ужасно. Мне очень повезло, что я был не в трюме, а лежал на палубе практически посередине, там меньше качало, я мог дышать. Хотя на палубе было опасно – многих смыло в море.

Наконец мы увидели город, это был Новороссийск. Город был пустыней из развалин. Во время битвы за Кавказ он был практически сровнян с землей, в основном – русскими, которые стреляли по городу. Пока мы шли, вдоль дороги стояли люди, которые жили в развалинах, подвалах. Мы думали, что они забьют нас камнями. Но они ничего не делали, просто стояли и смотрели на нас. Нас опять погрузили в вагоны, и мы поехали в Сибирь. Это было совсем, совсем плохо. Умерших по дороге просто выбрасывали из вагонов, потому что вагон, в котором мертвых складывали штабелями, был уже полон. Мертвые лежали просто у железной дороги. Мы были очень слабы, но каким-то образом мы выжили. Умирали те, кто был старше, у кого дома были семьи, жена и дети, и те, кто был из Восточной Пруссии или Силезии, кто уже знал, что у них больше нет родины. Они теряли надежду и умирали. Мы знали, что мы проведем в Сибири минимум 25 лет и очень многие из нас не вернутся, но у нас, юношей из Ваффен СС, была невероятная воля к жизни, в любом случае мы так быстро не сдавались. Весь этот путь был ужасен.

Мы приехали на Южный Урал в лесной лагерь. Там мы, очень ослабевшие, должны были валить деревья примитивнейшими инструментами, огромными старыми ржавыми пилами. Условия в лагере были так ужасны, что в лагерь приехала комиссия и всех обследовала. У русских было пять категорий. Каждые четыре недели мы проходили комиссию, голые. Я поднимал руки, они видели мою татуировку: «А, faschist! Pervaya kategoria». Это означало работы в каменоломне, шахте и так далее, независимо от физического состояния. Вторая категория – это было строительство дорог. Третья категория – работы в лагере. Потом была «OK», «obschaya kategoria», это были полумертвые. Еще была категория дистрофиков, их посылали обратно домой, но они в основном умирали по дороге. В любом случае комиссия установила, что все или почти все товарищи были или категории «OK», или у них была дистрофия. Тогда лагерь расформировали, приехали огромные седельные тягачи, и нас на них увезли. Мы ехали по горам, по какому-то невероятному бездорожью, русские водители были в основном пьяные. Седельный тягач, который ехал впереди нас, развернуло поперек дороги, и он перевернулся. Мы все должны были выйти и его вытаскивать. Нас привезли в очередной лагерь, я был простужен и бредил. Потом туда привезли пленных, взятых в плен еще под Сталинградом, последних выживших. Они были очень истощены. Опять пришел эшелон, и нас вместе со сталинградскими пленными опять куда-то повезли. В этот раз условия в поезде были очень гуманными. Конечно, в качестве туалета опять была дырка в полу, но мы получили немного кукурузной соломы, могли спать на ней, а не на голых досках, это было уже переносимо.

Мы приехали на Северный Кавказ, в Армавир. Ваффен СС сразу же отделили и отправили в армавирскую тюрьму. Там были страшные допросы. Мне было еще не так плохо, потому что я был обычный рядовой, серая скотинка. Но меня побили. Я служил Begleit-Kompanie не как вспомогательная рота, а как «конвойная рота». Это для них означало, что я охранял русских военнопленных. Те, кто охранял русских военнопленных, были именно теми, кого русские с большим удовольствием уничтожали. Для меня это означало минимум 25 лет тюрьмы. Они хотели знать, кто был командир роты, кто был командир батальона, кто был командир полка, кто был командир дивизии, где вы были тогда-то, что вы там сожгли. Они уже все знали, где и когда была какая дивизия, врать было бесполезно. И «Тотенкопф» вместе с «Викинг» – это были дивизии, которые использовались только на Восточном фронте и были только для него предназначены. Это были любимчики русских.

«Тотенкопф» – это была единственная дивизия, которую американцы выдали русским. Потом один товарищ смог объяснить комиссару, что я слишком молод, что я вообще не мог быть в России и что каждая дивизия имела вспомогательную роту, которая охраняла штаб дивизии. После этого меня больше не били, но я должен был подписать какую-то бумагу на русском языке. Тогда я вообще ничего не понимал по-русски. После этого меня выпустили из тюрьмы.

Потом опять пришел транспорт, и нас повезли на Кубань. Там строили Кубанский канал. Нас выгрузили у канала, на станции Новинка, сказали, что лагерь находится в пяти километрах, сказали, nichego, malen’kiy kilometer. Мы замаршировали. По дороге, на марше, сначала был сильный дождь, потом буря, а потом снег. Дорога превратилась в грязь, и это оказалось не пять километров, а пятьдесят. Даже русский конвой был обессилен. Мы пришли в лагерь. Он был очень плохой. Вообще, в 1945, 1946 и 1947-м нам было очень плохо, но в 1948 и 1949 годах мы привыкли, и было уже лучше. Мы копали канал руками, без техники, носили nosilki туда-обратно, дамба постоянно осыпалась, ее надо было постоянно подсыпать. Мы постоянно падали вместе с носилками, надзиратели нас постоянно били. У меня был сильный понос, мне постоянно нужно было в туалет, там стояли надзиратели, румыны, и били всех, кто шел в туалет. Я почти умирал от голода, как и многие другие. Мы друг другу завещали наши вещи – одежду, ложку и так далее. Там были католический священник и протестантский пастор, тоже военнопленные, они хоронили умерших, и за это они получали дополнительный суп. Был единственный день, когда никто не умер, им некого было хоронить, и дополнительный суп они не получили. Они были очень недовольны тем, что никто не умер и им не дали дополнительный суп. Опять приехала русская комиссия, лагерь расформировали, офицеров наказали – они воровали наше продовольствие. Нас перевели в Георгиевск, в восстановительный лагерь. Там мне было хорошо, я подкормился.